— Будут тебе и напитки, и угощения, и сладкое невероятное!
К столу Никиты Сергеевича, точно как и к застольям Микояна, Серова и Брежнева, он всякий праздник подсылал корзины с деликатесами.
По случаю шумного сборища на Никологорской даче сердобольный аграрий купил туда новый телевизор с громадным экраном, размером аж в том Большой Советской Энциклопедии. В Новый год молодежь прилипнет к телевизору, будет смотреть все подряд, с нетерпением ожидая «Голубой огонек».
Леля полдня просидела в парикмахерской, хотела поразить гостей прической.
С утра дачная прислуга начищала и наряжала дом, а пожилой дворник выволок на двор лестницу и, взобравшись на самый верх, стал украшать игрушками и огоньками уличную елку.
31 декабря 1957 года, вторникШел снег, мелкий, как крупа, сыпучий. Не чувствовалось в его стремительном падении свежести, новогодней таинственности и чистоты. Непохож был этот колючий снег на новогодний, замороженные полульдинки-полуснежинки с шипением падали вниз, образуя под ногами грязно-мокрую рыхлость. Промозглость да завывания ветра делали мир вокруг некрасивым и грубым. Подобный снегопад случался обычно в середине осени, начинался внезапно с протяжным ветром, небо резко темнело, затягивалось тучами и — враз начинало мести. Так и сегодня, снег некрасиво сыпал, не позволяя ветру удерживать на весу снежинки, баюкая их в томной медлительности. Угрюмый снег этот не застилал горизонт мягким смирением, он громко, точно дождь, срывался на крыши, царапал по окнам и — умирал на неостывшей пока земле. Первые некрасивые сугробики накидал лопатой коренастый дворник.
В Сосновке зажглись фонари. Маршальский дом, поблескивая мутными огнями окон, исполинским силуэтом проглядывал в сумерках, угрожая опрокинуть ненастье, которое осмелилось его беспокоить. С наступлением темноты выкрашенные в зеленый цвет стены здания все больше чернели и растворялись во мгле.
— Безрадостный снег, не новогодний, — вымолвил Георгий Константинович, глядя в окно.
Галя кивнула. Муж взял руку жены и ласково пожал.
— На работу мне ходить некуда, буду книгу писать, вспоминать былое, — печально проговорил маршал. — Не армейское занятие — в кремлевских коридорах честь отдавать.
— Книга — это здорово! — отозвалась супруга, на ее губах застыло подобие улыбки.
Последние два месяца, как мужа «ушли» с работы, он ходил черный, безулыбчивый, переживал падение, перемалывал в себе острые края правды, невыносимую обиду на близких, отвернувшихся в одночасье. Весь этот клокочущий зловонием позор он переваривал не умом, а сердцем, потому как лишь человеческое сердце способно вынести подобное, лишь сердце умеет любить, ненавидеть и прощать. Галина боялась, что у мужа случится инсульт или тяжелый сердечный приступ, и он угодит в больницу, а может, и того хуже!
«Хорошо, что Георгий задумал книгу, теперь у него появится занятие, он успокоится, отвлечется, а мне можно будет переключиться на малышку». Маша родилась крупная, три девятьсот, и росла очень активной.
Как только маршала уволили, заботы государства о жуковской семье не убавилось, хотя штат обслуги урезали, охрану удвоили. Машины, обслуживающие маршала, водили новые шофера, безулыбчивые, с внимательными глазами.
Галина Александровна разрывалась между мужем и ребенком. Она привезла из Орла тетку, которая оказалась плохой помощницей, ей уже искали замену.
Последние дни в прессе появились резкие статьи о военачальнике, маршалы Чуйков и Еременко обвиняли его в зазнайстве, попустительстве, в масштабных человеческих жертвах. Георгий Константинович расстраивался. Галина уверяла, что это ошибка, что все образуется, что даже вулкан постепенно затухает.
— В общем-то, теперь я никому не интересен! — вздыхая, соглашался супруг. — А Чуйков с Еременко мои старые завистники.
Не только люди вызывали теперь отвращение, отвращение вызывало все — газеты, журналы, телепередачи.
Этот Новый год Жуковы встречали одни, без гостей. Ни генерала Крюкова — шутника и балагура, ни жизнерадостной неугомонной его жены, певицы Руслановой, ни предупредительного Телегина, никого не позвали, в глубине души опасаясь, что и они не придут. Любой человек вызывал у Жуковых страх, им хотелось побыть одним, замкнуться в семье, отдышаться.
В обед Георгию Константиновичу позвонил бывший начальник Главного Политического управления Армии и Флота генерал-полковник Желтов, которого вслед за маршалом освободили от должности, поздравлял с Новым годом, просил Георгия Константиновича не расстраиваться, плюнуть, беречь себя и жену.
— Что бы кто ни говорил, вы — герой войны! Вы врезали японцам, врезали фашистам, вы принесли победу. История рассудит. Время расставит все по местам. Держитесь!
Маршалу был приятен этот звонок, ведь с того момента, как его сняли, телефон молчал, никто не звонил, словно не существовало героического полководца на белом свете. Однажды Жуков прошел сквозь гробовое молчание. Когда Сталин вывел его из ЦК, отправил в Одессу, а потом выслал на Урал, тогда воздух захлебнулся молчанием. Хорошо, что он повстречал в ссылке свою милую Галю, опала того стоила. Но сейчас маршалу было вдвойне тяжелей: он разочаровался в самых близких друзьях, в тех, кому верил, за кого был готов стоять насмерть!
Георгий Константинович тяжело вздохнул и поцеловал жену. Галина пополнела, она кормила грудью, но все равно была привлекательной и им любимой; губы и особенно глаза по-прежнему улыбались, лучились светом, были любящими, добрыми.
— Ты моя радость! — прошептал маршал.
Галя накрыла своей маленькой, мягкой ладошкой его большую, сильную руку и погладила.
— Ничего, Галюша, ничего, переживем! Для себя жить будем, на наш век хватит! — голос его дрожал.
Снег за окном все шел. Две высоченные ели напротив стали совсем белые, белесая в свете фонарей дорожка, уличные лавочки, сучья деревьев и беседка потонули в снегу.
— Нам бы, Галя, доченьку на ноги поставить. Одна у меня теперь забота — Машенька! — маршал утер кулаком невольно набежавшую слезу.
Его Галя подсела ближе, обняла своего Георгия, и они оба разрыдались.
Часы били полночь.
