«Не знаю, что стало со мною…»[434]
Неужели об этом мне рассказывал в кафе «Д’Альбана» экс-королевский жокей Фицэллан?..
Неужели контрабандисты-браконьеры Клавадечер, Клалюна и К0 в долине Розег… где я увидел второго июня первых сурков, в долине, где я вчера на утренней заре выходил крадучись из каморки Пипы и слышал свист сурков… неужели браконьеры, боясь обнаружить себя, если они начнут стрелять днем… боясь, что их выловят… ставили ловушки для сурков по ночам?
«Поедем в Вараждин,/ где буду я…»
Вдова Гюль-Бабы Эльзабе. Очень трудно представить себе Эльзабе вдовой. Но Эльзабе жила в Вараждине, в югославском Бад-Вараждине: хоть какой-то просвет, если вообще можно говорить о просветах… в эдакой тьме. О просветах не в символическом, а во вполне реальном смысле. В этакой тьме на этой дороге и в эту темную ночь. Теперь, не в пример прошлой ночи, я не надеялся, что хоть часть пути меня будут тайно сопровождать недавно умершие.
Недавно умершие.
Вчера они «провожали» меня через Стадзсрский лес до просеки. До Плен-да-Чомы.
Валентин Тифенбруккер! Ах, если бы его гибель не выпадала полностью из нормального контекста. Ах, если бы его «физелер-шторх» с летчиком, жителем Юры, Лиэтаром не сбила по ошибке зенитная батарея республиканцев, дислоцированная на мысе Салоу?.. Разве это не абсурд? Как можно спутать средь бела дня в нюне, в этакую светлынь, спортивный самолет «физелер-шторх» с самолетом-разведчиком легиона «Кондор» (дислоцированном на Балеарских островах)? А что если троцкистам из ПОУМ’а, чья штаб-квартира находилась в барселонской гостинице «Алькоп», что если бойцам ПОУМ’а на зенитной батарее сообщили на мыс Салоу, сообщили, что верный ленинец Тифенбруккер летит к Модесто? А что если в ходе этой гражданской войны, которая скоро придет к концу, из-за того, что испанскую демократию предали и продали (и притом бесплатно!) мощные демократии, что если в заключительной фазе этой войны выросла и все растет, так сказать, органически растет враждебность между отдельными партиями, называющими себя демократическими? Что если Валентин вовсе но стал жертвой «роковой ошибки»? Может, он был сбит и подожжен в результате «братоубийственных» распрей, сбит, после того как счастливо спасся из Дахау, спасся от помощника коменданта лагеря Гизелера Либхеншля? Мой слепой полет все время как бы прерывался…
Рокот грузовика стал громче. Был ли это тот самый грузовик, который несколько минут назад я «поместил» юго-западнее, впереди, в долине Розег? Теперь мне казалось, что грузовик мерно и неуклонно шел с юга от Бернинского перевала. Тишину высокогорной долины нарушил приближавшийся гул, минуты три-четыре он звучал ниже на целую октаву, стало быть, грузовик замедлил ход. Проезжал ли он теперь через Понтрезину? А потом вдруг зажглись фары дальнего света; скорость этой машины определенно превышала предельную скорость грузовика марки «яшер». Нет, это не мог быть контрабандистский автофургон Мена Клавадечера. Вся дорога внезапно превратилась в двухтрубный освещенный туннель гигантской длины, образованный двумя пучками белесого света; этот «ящер» не мог быть «яшером» хозяина трактира в Сильсе, тот наверняка не мчался бы на такой бешеной скорости. Но быть может, сегодня ночью в начале лета недалеко от границы дорога и впрямь кишела контрабандистами? Или же Мен пересел в другую машину?
На обочине дороги, слева от меня, возвышались два кедра. Отпрыски хвойного леса, покрывавшего подножие горы Шафберг. Я непроизвольно, не размышляя, перескочил через кювет и встал между деревьями. И тут я увидел то, чего никогда в жизни не видел: мчавшуюся рогатую машину.
Да, мимо меня пролетело со скоростью свыше ста километров в час голубовато-серое стальное чудовище. Я успел разглядеть верх фургона, ощетинившийся ветвистыми рогами, и ощутить, как в лицо мне ударил встречный ветер. То был крытый грузовик с кабиной и с женевским номером, в отблеске фар я различил надпись:
ИНСТИТУТ ЗООЛОГИИ КАРУЖА.
А потом меня опять обступил «мрак кромешный».
На сей раз, прежде чем снова сойти на дорогу, я воспользовался карманным фонариком Полы. Теперь тебе пора домой, хоть ты и бездомный. Довольно вслепую блуждать в темноте, ожесточенно пытаясь пролить свет на все обстоятельства дела, спровоцировать провокаторов, поохотиться на охотников…
Если бы ты знал, что благополучно доберешься домой, что на этой дороге с тобой ничего, ровным счетом ничего не стрясется, с каким чувством стоял бы ты здесь? В том случае, если не произойдет несчастного случая, ты войдешь в категорию людей, к которой до сих пор тебя не причисляли ни друзья, ни враги, в категорию пайщиков акционерного общества «Задница».
Ведь Ксана за это время уже должна была прочесть или услышать страшную весть, она наверняка знает о последнем выходе Джаксы.
Да, заруби себе на носу, для тебя будет прямо-таки непоправимо, если на шоссе через Сан-Джан не произойдет ничего непоправимого. И притом не произойдет в ближайшие пятнадцать минут, ибо через четверть часа за абсолютно непроницаемой, плотной на ощупь тьмой, на левой стороне дороги, у под-ножия Шафберга, появятся первые робкие огоньки Мунт-де-ла-Бес-ча. Я слегка потрепал свою кобуру с «вальтером», как треплют норовистого коня перед конюшней.
Робкие-огоньки-робкие-огоньки горели и тогда после полуночной мессы на вымершем ночном Грабене в Вене; в ту ночь я прошел мимо «Колонны чумы», которая возвышалась вот уже два с половиной столетия, кичась своим пышным барочным одеянием, словно чума была не чумой, а пиром во время чумы. Стоя у нарядной Колонны, можно было бросить взгляд в узкую, как кишка, Наглергассе, в глубине которой светился маленький зеленый огонек; может быть, там найдется что-нибудь горячительное. И вот я побрел по узкой, как кишка, улице, куда почти никогда не заглядывал, по улице, вдоль которой тянулись изогнутые чугунные перила. Одному богу известно, зачем и почему их сюда поставили, ведь «пропасть», обнесенная перилами, была не глубже метра.
БАР «ОСИРИС». Празднично освещенная (и слегка поврежденная) вывеска изображала зеленое солнце. Двух проституток — несомненно, неразлучных — звали Вильма и Эрентраут; и этот бар, где они считались завсегдатаями, был в данное время, собственно, закрыт. Я, таким образом, собственно, как бы вторгся в чужую компанию, которая, сидя вокруг елки, украшенной символами богини Изиды — лунными серпами, — справляла рождество. Все были в легком подпитии, и бармен, без конца встряхивая волосами, пустился в откровенность — оказывается, вопреки врачебным предписаниям он уже опрокинул семь рюмок куантро, а между тем он страдал сахарной болезнью; «понимаете, весной около моей ширинки вьется целый пчелиный рой». Обе проститутки — несомненно, неразлучные — были без кавалеров, и по ним было сразу видно, что они живут по принципу: мы не нуждаемся ни в мужьях, ни в сутенерах, мы можем постоять друг за друга (не будучи лесбиянками); проститутки были очень похожи, словно близнецы, примерно одинакового роста — 1 м 75 см, — со светло-соломенными волосами. Весьма пышные дамочки, если не сказать толстухи, но при этом, как ни странно, пропорционально сложенные.
Я не принадлежу к числу людей, вызывающих сострадание (насколько я знаю!); даже в самые трудные минуты жизни меня не причисляли к тем, кто достоин сожаления. Тем не менее Вильма и Эрентраут — vulgo, то есть в просторечии Трудль — выражали мне свое сочувствие; чем больше они накачивали свои относительно крупные и упитанные тела исконно польским напитком «контушовска», тем более сострадали мне; сострадали совершенно непрофессионально (в сочельник — грех работать!). Почему же? Во-первых, потому, что этот вечер я проводил вне семьи, хотя, в сущности, я парень что надо. Это уже, во-вторых. А в-третьих, потому что посреди лба у меня красовалась такая тро-га-тельная метка.
— Может, ты схлопотал ее совсем недавно в Испании? — осведомилась Вильма.
— Ах, оставь, — нравоучительным тоном заметила ее коллега. — Сразу видно! Сразу видно, что блямба куда старше. Может быть, он заработал ее во время мировой войны.
Вильма:
— Нет, для этого он слишком молод.
— Может, он попал на войну сосунком. — С этими словами толстуха Эрентраут влепила мне смачный поцелуй в середину лба. И поскольку помада у нее не была химической и несмываемой, порыв Эрентраут вызвал в баре «Осирис» на Наглергассе веселый смех. В многочисленных висячих зеркалах при зеленоватом мигающе-мерцающем свете я увидел, что на лбу у меня появились пятна от помады в виде «входного отверстия» пули, словно я был актером, играющим в «пьесе ужасов». Кровавоустрашающий грим! Кукольный театр на Монмартре…
До моих ушей донеслось тончайшее, еле слышное жужжание. Оно шло с юго-восточной вершины, с Бернинского перевала; даже совершая свой слепой полет, я мог определить направление, так как знал, куда идет дорога через Сан-Джан; потом в несколько замедленном темпе раздалось более густое гудение (уже близко), оно становилось все громче, это опять же не была грузовая машина. А такой же автофургон! Черт возьми, то-о-о-лько не-е-е это-о-о. Но он уже несся мне навстречу, несся вихрем. Похоже на свист гранаты — рруммм-уииии; мощные фары высветили две гигантские световые трубы (казалось, что ровная лепта дороги приподнялась). На этот раз я отскочил направо, встал за тумбу. И на этой второй огромной машине, наверно покрытой голубым лаком, над кабиной водителя торчали кверху и устремлялись вперед оленьи рога, рога матерого оленя, а может и молодого. Видимо, водитель заметил меня, он слегка притормозил, но потом опять дал полный газ, и серо-голубое животное с ветвистыми рогами пронеслось мимо; при бликах фар я сумел прочесть: «ИНСТИТУТ ЗООЛОГИИ КА…», а чуть позже проводил взглядом освещенный задним светом женевский номер.
