Лишь Павел взял трон по закону и без крови… За что в историю вошел как самодур, хотя являлся самым умным из русских царей.
В конце августа на Кавказ прибыл фаворит нового императора генерал Паскевич, и Рубанов стал невольным свидетелем напряженного и полного драматизма конфликта. Паскевич усердно собирал порочащие Алексея Петровича кляузы и сплетни и направлял в Петербург, цветисто их приукрашивая. Ермолов, в свою очередь, едкими и оскорбительными насмешками обличал бездарность царских фаворитов.
Словом – дым шел коромыслом.
«Как славно, что я не полковник в штабе главнокомандующего, а простой прапорщик, – радовался Рубанов. – Как я устал от этих интриг еще в Петербурге».
Товарищи поддержали его:
– Лучше штыковым боем заниматься под руководством унтера Охрин-ненко, чем в их дрязги залазить…
Оболенский за что-то разжаловал букву «м» в фамилии своего командира отделения.
Денис Давыдов, плюнув, покинул войска и уехал в Москву.
В феврале 1827 года, на следующий день после дня рождения Рубанова, в Кавказский корпус прибыл начальник Главного штаба барон Дибич.
– Мирить приехал! – сделали вывод друзья.
Поначалу так и казалось, но вскоре Алексею Петровичу объявили о смещении с поста главнокомандующего, и место его занял Паскевич.
В войсках было замечено роптание, и в мае Паскевич распорядился направить главные силы Кавказского корпуса к персидской границе.
«Пороху понюхают и враз успокоятся!» – решил он.
Русские войска заняли Нахичевань. Дни стояли жаркие. Солнце пекло и жалило поопаснее вражеских клинков. Провианта и воды не хватало. К тому же не давала покоя находившаяся в восьми верстах от Нахичевани и не думавшая сдаваться Аббас-Абадская крепость, имевшая мощный гарнизон под началом сардаря Махмед-Аминь-хана.
В короткое время цитадель окружили кольцом траншей и редутов, прекратив связь осажденных с персидскими войсками Аббас-Мирзы, и, по выражению нижнего чина Оболенского, от Махмед-Аминь-хана остался лишь «Аминь!» Крепость сдалась.
Генерал Паскевич принял трофеи, пленных и составил реляцию в Петербург.
Рубанов купил на базаре огромный висячий замок с безобразным здоровенным ключом, унтер Охрименко несколько дней подержал его в навозе, чтоб железо окисло и выглядело подревнее, и, согласно традиции, Паскевич отправил все эти причиндалы с фельдъегерем в Петербург государю.
Максим, то ли за взятие крепости, то ли за замок, получил чин подпоручика.
Оболенский, к огромной своей радости, стал какпралом, и лишь Нарышкину не досталось ничего, кроме вывихнутой ноги.
– Поздравляю! – с ироничной завистью обозрел он княжескую лычку. – Вы делаете головокружительную карьеру, – погладил свои усы.
У Оболенского под носом произрастало лишь пошлое недоразумение, пасквиль и пародия, по разумению начитанного Нарышкина, на гренадерские усы.
Осенью Максим получил письмо от Мари, в котором она сообщила о смерти своего отца. Разумеется, она не написала о том, что, даже умирая, тот не простил Рубанова. В самом конце жена сделала приписку, что собирается приехать вместе с сыном к нему на Кавказ.
«Этого только не хватало! – испугался Максим. – Еще попадут по дороге в лапы каких-нибудь чеченов…» – И запретил ей даже думать об этом, хотя больше всего на свете мечтал увидеть и обнять жену и сына.
Он был уверен, что случись, и Мари поехала бы за ним в Сибирь.
За последнее время Максим очень сдружился с полковником Муравьевым, и они вели долгие беседы, вспоминая томящихся на каторге друзей и знакомых. Рубанов особенно переживал за осужденного Михаила Строганова, а новый его друг – за брата.
И оба отрицательно относились к Пестелю и его конституции.
Я лично весь в своего отца, – улыбнулся Рубанов, – и, надеюсь, что сын станет точной моей копией…
Так и у Пестелей…
Старший разорил и утопил в слезах и крови Сибирь!
Младший рвался разорить и утопить в слезах и крови Россию!
Слава Богу – не вышло!!!
1828 год прошел в боях с турецкими войсками. Муравьева за взятие Карса наградили Георгиевским крестом 4-й степени, а конногвардейцев – медалями.
Кроме того, Рубанова повысили в звании до поручика, Оболенский стал унтером, а Нарышкин – капралом.
Генерал-майор Муравьев ходатайствовал о присвоении им офицерских чинов, но император лично запретил представлять государственных преступников к офицерским званиям.
«Пускай в нижних чинах походят», – решил он.
За боевые подвиги, проявленные в сражении под Ахалцыхом, Муравьев получил Георгия 3-й степени. Рубанов стал штабс-капитаном, Оболенский – фельдфебелем, а Нарышкин получил унтерские лычки.
Офицерские звания им по-прежнему не присваивали…
Наступил 1829 год. Зимой войска Кавказского корпуса отдыхали и боевых действий не вели.
Рубанов встретил свое тридцатишестилетие в маленьком турецком городке, занятом в прошлогоднюю кампанию.
Выпили, как и положено, прилично, а Рубанов как виновник торжества больше всех.
– Подчиненненький ты мой, – трепал за щеку смеющегося Оболенского, – гордись, с самим командиром пьешь.
В полку он занимал должность ротного, а капитана Герасимова поставили командиром батальона.
Больше ни он, ни полковник к разжалованным гвардейцам не цеплялись, а после того, как в августе прошлого года на торжественном построении в день памяти Бородина увидели, сколько крестов и медалей украшают их грудь, даже почувствовали к ним крепко разбавленное завистью расположение.
Друзья, дав оценку прошлогодней кампании и перемыв косточки корпусным и полковым командирам, стали вспоминать молодость и постепенно добрались до восстания на Сенатской площади.
Еще раз прочли письмо из Сибири от Мишки Строганова, выпили за его здоровье и стали писать совместный ответ.
Весной 1829 года военные действия Кавказского корпуса возобновились. За эту кампанию Оболенскому и Нарышкину наконец-то присвоили прапорщиков.
Нарышкин был на седьмом небе от счастья, а Оболенский загрустил. И на это у него имелись две веские причины…
«И зачем мне этот прапорщик?.. Фельдфебель есть первый в роте человек… Все солдатики бегут ко мне со своими просьбами. А что прапорщик? Так себе. Зеленая сопля. Заместителишка командира взвода… Тьфу!»
Вторая причина, в которой он не признавался даже себе, была та, что Нарышкин – какой-то там унтерок – сравнялся с ним, заслуженным фельдфебелем.
«Теперь снова начнет бахвалиться, что дивизии в бой водил», – горевал князь.
Но постепенно все же смирился со злосчастной судьбой и офицерским чином.
В феврале 1830 года Максим отметил свое тридцатисемилетие. Ему становилось скучно. Крупных боев не предвиделось, а мелкие стычки с горцами в счет не шли.
От скуки он писал бесконечные письма в Рубановку жене и сыну.
Нарышкин развлекался чтением книг и переживал, что постеснялся встретиться с Грибоедовым, когда тот был при Паскевиче, и Пушкиным, около месяца проведшим в Кавказском корпусе в прошлом году.
Оболенского подобные мысли не смущали, и свободную минутку князь посвящал гонениям на капитана Герасимова. Только-только став прапорщиком, он заявился к нему в канцелярию и, к чему-то придравшись, ловко запулил командирский кивер вдоль комнаты, метко сбив им графин с водой.
– Почему головной убор без султана? – поднял он с пола отломанный султан из конского волоса. – Ах, хотите вызвать меня на дуэль?..
Но Герасимов не хотел, понимая, что для него теперь наступили черные дни. И лишь через год несчастный вздохнул свободно, когда его гонитель уехал с друзьями в Польшу.
В 1830 году польско-литовская масонская уния организовала восстание в Польше. Этот год для восставших был удачным: в декабре они взяли Варшаву.
Русские масоны, которые называли себя либералами, поддерживали «освободительное движение польской нации», и нашлось немало сторонников, разделяющих их мнение и взгляды на польские события.
Взяв Варшаву, руководители восстания заявили, что прекратят мятеж, коли Россия передаст в состав Царства Польского Литву, Белоруссию и Малороссию.
Территориальные претензии, сопоставимые с победоносной войной. Даже Наполеон, захватив Москву, не требовал от России таких уступок.
«Низкопоклонная, невежественная шляхта осмеливается требовать того, чего совестился требовать сам Наполеон», – писал позже Денис Давидов.
Либералы, с пеной у рта, ратовали за Польшу и ее независимость. Ни в одной стране, кроме России, интеллигенция не поддерживала развала своей державы.
В Польшу из Франции для поддержки восставших потянулись ветераны наполеоновских войск.
Рубанов и его друзья прекрасно помнили, на чьей стороне в войне 1812–1814 годов выступало организованное Наполеоном Великое княжество Варшавское, и подали прошение о переводе их в Польшу.
