— Тако крещуся!
Возница хлестнул лошаденки, и дровни оставили за собою царский дворец.
Обеих сестер разлучили.
Федосью Прокопьевну свезли на подворье Печерского монастыря и посадили под крепкий караул стрельцов. Железные оковы с нее не сняли, но только отковали от стула.
Сестра ее, Евдокия Прокопьевна, была водворена в Алексееве кий монастырь.
Илларион Иванов, сдавший Урусову монахиням, сказал им:
— Возьмите ее под крепкое начало. Государь великий помышляет, что она еще образумится, ибо заразилась от сестры своей!
Думный боярин знал, что князь Петр, муж узницы, в милости у царя. Это заставляло его относиться к княгине снисходительно. Кто знает, а вдруг князю Петру удастся упросить государя помиловать жену, тогда он все еще припомнит!
Но Урусов совсем отступился от жены. Хитрый потомок татар понимал, что заступаясь за нее, он только повредит себе, и молчал.
— Водите ее кажинный день в храм Божий, — продолжал свой приказ монахиням думный дворянин, — блюдите за ней неукоснительно, чтобы она своих выдумок не показывала!
На другое же утро к Урусовой явилось несколько монахинь, чтобы вести ее в церковь.
Но Урусова идти отказалась.
— Как я пойду в ваш собор, когда там у вас поют не хвалу Бога, но хулу, и законы его попирают!
— Перекрестись, княгиня, что ты такое глаголешь непотребное?
Ужас объял монахинь.
Усмехнулась Урусова.
— Не пойду я туда! — решительно ответила она им.
О ее отказе сообщили думному дьяку Иллариону Иванову, и он повелел носить ее к службе на носилках.
Княгиня притворилась больною и просила монастырские власти разрешить, чтобы ее посетили домашние.
Под видом последних к Урусовой явились старицы, жившие у ее сестры Морозовой, между прочим, и Мелания.
— Стой твердо, княгиня, за старую веру, не соблазняйся новшествами, не приемли лесть никониан! — убеждала ее суровая раскольница, — во храм, пока там не хвалу, а хулу на Господа поют, не моги ходить!
Духовное подкрепление со стороны своих единомышленниц оживило Евдокию Прокопьевну: она возвеселилась духом.
Монахини поняли, что узница их притворяется, а вовсе не больна, и снова настоятельно требовали, чтобы она шла к «четью-петью» в церковь.
Силою удалось уложить ее и снести в церковь, но и здесь она не хотела обращать ни на что внимания и не только не соглашалась молиться, но продолжала лежать, как мертвая.
На следующий день произошло то же самое, но тем не менее монахини продолжали ежедневно волочить упрямую женщину в церковь.
Заставить ее идти саму или молиться во храме не было никакой возможности.
Выводимые из терпения ее притворством, старицы Алексеевского монастыря даже «дерзостно заушали» Урусову, повторяя:
— Горе нам! Что нам делать с тобою; сами мы видим, что ты здорова и весело беседуешь со своими, а как мы придем звать тебя на молитву, ты внезапно как мертвая станешь; и должны мы трудиться, переворачивать тебя, как мертвое тело!
— О, старицы бедные, — ответила им Евдокия Прокопьевна, — зачем напрасно трудитесь; разве я вас заставляю? Вы сами безумствуете, вотще шатаетесь! Я и сама плачу о вас, погибающих!
Долго продолжалось подобное «волочение» княгини к «четью-петью» во храм Божий. Наконец, сами инокини утомились этим издевательством над ними упрямой фанатички и стали молить игуменью:
— Освободи ты нас, госпоже, от этого послушания: втуне мы трудимся, не возможно образумить сию изуверку!
Игуменья выслушала их жалобу и отправилась в тот же день к патриарху.
— Уволь нас, святейший патриарх, от сраму! Кажинный день, как «волочать» Урусову в церковь Божию для смирения, вопит она на весь мир отповедь! Соблазн великий по всей Москве расходится! Все о ней на Москве наслышаны! Вместо полезности один вред выходит, в мученицы ее возводить стали!
Патриарх задумался. Он понимал, что так дольше не может продолжаться.
К вечеру же того дня патриарх посетил государя.
— Прости, государь великий, за совет мой! Довели возвратить княгиню мужу, а сестру ее боярыню Морозову верни в дом. Бабье их дело, смысла мало, а соблазну творится много! О них многие знатные особы соболезнуют…
Государь пытливо взглянул на патриарха.
— Не знаешь ты, святейший отец, упорства Морозовой! Призови ее я себе, спроси — и сам познаешь ее твердость.
На другой день государь велел снова привести молодого Морозова.
Иван Глебович не возвращался в родной дом с тех пор, как был привезен во дворец.
— Ну, Иван, — ласково встретил царь молодого Морозова, — доволен ли ты житьем своим у меня, не обидел ли кто тебя?
— Нет, государь батюшка, никто не обижал.
— Слушай, Ванюшка, — снова проговорил царь, — великую ты мне службу сослужил бы, коли мог бы свою мать упрямую уговорить свое безумство бросить.
Морозов молча поклонился.
— Сегодня не ходи. Святейший патриарх ей сегодня допрос чинить будет. Ступай завтра.
— Исполню по твоему приказу, батюшка государь…
Царь жестом руки отпустил его.
О свидании молодого Морозова с царем заговорили по всему дворцу и князь Урусов решил снова сосватать племянника.
Широкие боярские сани, обитые темно-малиновым бархатом, запряженные тройкою коней, были поданы к дворцовой боковушке.
Дядя с племянником отправились к князю Пронскому.
— А я к тебе, князь, птенца малого, неоперившегося, привез! — весело проговорил Урусов, входя вместе с племянником в горницу.
Гости и хозяин поклонились друг другу в пояс.
Из-за неплотно притворенной двери, ведущей во внутренние покои, послышался чей-то шепот. Морозов обернулся к дверям.
— Ах!.. — раздалось за дверью, и защелка захлопнулась.
— Девчонки шалят, — благосклонно усмехнулся хозяин и пригласил гостей сесть.
— Аль не пьешь? — спросил Пронский Морозова, заметив, что юноша чуть-чуть притронулся губами к поданному меду. — Хвалю, кто с мол оду не пьет, тот и в старости свой ум не растеряет.
Между обоими князьями завязался разговор.
Морозов молча их слушал.
— Прости, князь, — заметил Урусов, — что не по обряду старинному ведем мы дело, да медлить нам нельзя.
Хозяин пытливо взглянул на гостя:
— А что? — спросил он.
— Сам знаешь: боярыня в опале, дом сиротой стоит, а Ваня у царя на иждивении.
Пронский изумленно взглянул на юношу.
— У государя великого?
— Да, государь беречь племянника повелел: ведь он теперь единственный Морозов на всю Россию.
В тот же вечер молодой Морозов был помолвлен с княжной Аксиньей Пронской.
На небе еще мерцали утренние звезды, когда из ворот Печерского подворья выехали дровни, на которых сидела под конвоем двух стрельцов Морозова. По приказу патриарха ее везли снова в Чудов монастырь.
Во вселенской палате, куда внесли Морозову, кроме митрополита Крутицкого Павла, архимандрита Чудовского Иоакима и думного дворянина Иллариона Уварова, находился сам патриарх Питирим и несколько бояр.
Питирим обратился к сидящей перед ним женщине:
— Как же ты, боярыня, прельстилась Аввакумкиной лестью? Брось свои мечтания, воссоединись с истинной церковью.
— Была она раньше истинной, но ныне развращена Никоном.
Патриарх вздрогнул:
— Какую мерзость ты глаголешь, исповедуйся…
— Кому же мне исповедаться? — спокойно спросила Морозова.
— Да разве мало пастырей на Москве?
— Много их, но истинных нет.
— От гордости помутился ее разум — прошептал Питирим, — подайте сюда освященное масло да сучец, помажу ее, может, смирится.
Морозова старалась выбиться из рук державших ее стрельцов.
Патриарх хотел уже помазать сучцом ее лоб, как Морозова отчаянно воскликнула:
— Не мажь меня отступным маслом, не губи!
— Как ты смеешь называть так святой елей! — проговорил патриарх с негодованием.
— Слава тебе, Боже, что спаслась отступного помазания, — прошептала Морозова, — твоими молитвами, старец Аввакум!
Услыша имя Аввакума, Иоаким улыбнулся:
— Не будет этот льстец больше смущать вас, крепко держат его в Пустозерске.
Боярыня вздрогнула, узнав об участи Аввакума.
В палату ввели для допроса Урусову и Марью Данилову, жену стрелецкого полковника.
Она успела бежать в Подонскую страну, на Дон, но была там поймана, привезена в Москву и посажена с Урусовой.
Морозову понесли обратно на Печерское подворье, а Урусову патриарх велел держать за руки и, обмакнув в елей сучец, хотел намазать ей лоб.
Точно ужаленная, отпрыгнула княгиня в сторону.
Стрельцы снова схватили ее за руки и хотели подвести ее к Питириму, но ей опять удалось вырваться.
