Завойко коснулся плоского рукава Мартынова и сказал:
— Его работа. Ты зачем ездил в Гижигинск?
— К Бордману, за деньгами, — охотно ответил американец. — Триста долларов. Он никогда не торопится с долгами. — Купец понизил голос, угодливо хихикнул. — Кстати, забавная штука: мистер Бордман за всю свою жизнь не показывал носа в Бостон… Обман публики и настоящее мошенничество! Ха! Дураки верят. Солидная фирма: "В. Бордман из Бостона". В приказчики взял зверя…
Американец ласково посмотрел на Трумберга, свежевыбритого и почтительно внимавшего словам хозяина.
— У вас сам черт не разберет, где кончается ростовщик и где начинается грабитель, — сердито сказал Завойко. — На всякий случай имей в виду: Трифонов мертв. Господин Мартынов застрелил его, как собаку. Господин Мартынов остается здесь начальником. Понятно?
— Как же, как же! — торопливо заквакал Чэзз. — Рад трудиться под начальством молодого храброго офицера!
Завойко и Мартынов скрылись в толпе, а Чэзз все еще продолжал выражать свои искренние чувства.
Иногда Завойко останавливали жены унтер-офицеров и служащих, чьи семьи не попали в списки отъезжающих. Предполагалось, что их увезут с Камчатки первые компанейские суда, которые придут в Петропавловск, или иностранный китобой, нанятый за деньги, специально для этого ассигнованные.
Василию Степановичу обычно верили. Слушали его внимательно, не перебивая, как слушают приговор, не подлежащий обжалованию. А в глубине глаз залегла смертельная тоска, боязнь, что хорошим словам Завойко не суждено сбыться. Холодом веяло от этих взглядов, от глаз, угрюмо уставившихся в землю или в мутный горизонт. Завойко понимал: никакими словами делу не поможешь. На рейде стоят суда. Они заберут несколько сот жителей и уйдут в океан. Что случится после этого, никто не предскажет. Куда уходят суда, никто из жителей не знал.
Однажды Завойко, выходя с Зарудным из канцелярии порта, услышал у крыльца рыдания и громкий разговор, заставивший его остановиться.
Плакала женщина. Около нее, упрямо согнув шею, стоял квартирмейстер Усов.
— Нешто они каменные?! Нешто у них сердца нет?! Схо-ди-и! упрашивала сквозь слезы женщина.
— Не пойду! — отвечал Усов. — И не проси. Не пойду.
— Боишься?
— Нельзя мне. Пойми, нельзя!
— Можно, Гришенька… Не за себя просишь, дети у тебя.
— Эка невидаль, дети! — грубо ответил Усов, но в голосе у него что-то дрогнуло. — А у других щенята, что ли?!
— Ты об других не думай. Они где были, когда тебя англиец пытал?!
— Ладно! — прикрикнул раздраженно Усов. — Не твоего ума дело!
— Сходи-и-и! — голосила женщина. — Не то брошусь, упаду на пороге пускай делают что хотят.
Женщина рванулась вперед и заставила Усова, схватившего ее за руку, податься на шаг к крыльцу.
— Клавдия! — угрожающе прошептал он.
— Окаянный-й… родитель ты… У порога страх одолел…
— Совесть не дает. Пойми ты…
— Совесть! Совесть, говоришь? — простонала она. — А меня с детьми бросить совесть велит?..
— Не бросаю я вас, Клавушка, — взмолился вдруг Усов. — У меня сердце кровью зашлось, а что сделаешь?! Что станешь делать, милая…
Женщина заплакала навзрыд, повиснув на плече Усова.
— Придет компанейский корабль, возьмет вас, — успокаивал он ее. — На новом месте заживем лучше прежнего…
— Не свидимся… — стонала жена у него на плече.
— Свидимся… Я ведь как деток люблю! Скажи мне: голову отдай за них — отдам; рук, ног лишись — лишусь, слезы не пророню… Не мучь ты меня, слышь, не мучь!
— Сходи-и-и…
— Служба не велит.
Новый приступ ярости охватил женщину:
— Служба! Коли в малых чинах, так и детям погибель?! Холодать, голодать мы первые. Нешто мы не люди?!
Женщина всхлипнула в последний раз и мелким, неуверенным шагом пошла к поселку.
Завойко вышел на крыльцо и спросил:
— Ты ко мне, Усов?
Усов растерялся, вздохнул, беспомощно поглядывая на Завойко и Зарудного.
— К вам, Василий Степанович. — Он откашлялся, взмахнул руками и неизвестно зачем подошел к самому крыльцу. — Василий Степанович, матрос Парошин-то захворал… На льду простыл… Упал в воду… В госпиталь, что ли?
— В госпиталь.
— А если вскоростях сниматься? Как быть?
— Выздоровеет — с нами уйдет, — сказал Завойко. — А не успеет — на компанейском доставят.
— Матрос больно хорош, первый умелец.
Усов произнес эти слова с такой тоской, словно он уже просит о детях и предчувствует отказ.
— Знаю. Хорошего матроса беречь нужно.
Квартирмейстер вздохнул с облегчением:
— И я так думаю, Василий Степанович.
— И отлично. А дети как?
— Мои-то?
— Твои. О своих я сам позабочусь.
— Дети… ничего. Жена убивается. Глупая она у меня.
— Ты скажи ей, — строго наказал Завойко, — в Старом Остроге для всех остающихся семейств убежище приготовлено. На случай нападения. Там и моя семья будет… дожидаться компанейского транспорта. Иди.
— Слушаюсь!
Усов удивленно уставился на Завойко: "Не шутит ли губернатор?" молодцевато повернулся и умчался в ту сторону, куда ушла жена.
Провожая Усова взглядом, Завойко вспомнил недавний неприятный разговор с судьей Васильковым. Судья пришел к нему внутренне настороженный, но с вежливой и просительной улыбкой на лице. Он просил разрешить ему погрузить на транспорт все свое имущество, не исключая и громоздкой домашней мебели. Завойко уже знал, что судья через подставных лиц скупил кое-что у отъезжающих, рассчитывая, по-видимому, на то, что губернатор именно из-за натянутых с ним отношений разрешит ему увезти все.
Просьба Василькова взорвала Завойко, ко он сумел сдержаться и только сказал:
— Очень сожалею. Ничего не могу поделать.
— Я настойчиво прошу вас об этом, ваше превосходительство.
— Мы высадимся на диком берегу, там ваше добро пропадет.
— Это уж моя забота, — сухо ответил Васильков.
— Вот как! — Завойко сурово взглянул на судью. — Я намерен неукоснительно придерживаться общих для всех правил. Для добра, честно нажитого за год жизни здесь, места на транспорте хватит.
Он отвернулся, считая разговор оконченным, но услышал позади себя хриплый от злости голос судьи:
— В таком случае требую оставить меня здесь! Я не желаю повиноваться вашим деспотическим и жестоким приказам.
— Это измена, господин Васильков. Не мне, а России. — Завойко указал рукой на дверь. — Вы поедете на "Иртыше", он уходит первым. Если вы не явитесь вовремя, я арестую вас и буду судить как изменника. Идите.
Неприятное, гадливое ощущение долго не покидало Завойко. Оно прошло только теперь, в разговоре с Усовым.
Зарудный следовал за губернатором натянутый, молчаливый.
Когда подходили к дому, Завойко спросил:
— Отчего нахохлились, Анатолий Иванович?
— Василий Степанович, зачем вы ему про свою семью сказали? Ведь он поверил.
— А вы не поверили? — Завойко сухо поклонился. — Напрасно, Анатолий Иванович. Пора бы знать меня. Прощайте!
Иван Николаевич уже ждал хозяина в кабинете. В доме все было сдвинуто с привычных мест. Стены стояли голые, без ковров и украшений. Юлия Егоровна подготовила все к отъезду. Только здесь, в собственном доме, среди пришедших в движение вещей и предотъездной сутолоки, Василий Степанович до конца ощутил, какой удар он должен нанести жене. Первым вступился за нее Изыльметьев.
— Не пойму я вас, Василий Степанович, — сказал он, выслушав Завойко. — Юлия Егоровна — совершеннейший ангел, но вы злоупотребляете этим. Человеческому терпению есть предел. Неужто на кораблях не найдется места для вашей семьи?
— Найдется, — задумчиво ответил Завойко. — Не в том беда, Иван Николаевич. Мы вынуждены обстоятельствами оставить здесь многих до первой оказии. Тяжка участь сироты на Камчатке. У нас бедняк не может подать хлеба неимущему. Кусок хлеба стоит дневного пропитания бедняка. Еще в прошлом году хотел я отправить семью, думал — попадется какой спекулянт, американец торговый, отправлю их… Страшно видеть нужду над детьми. Не довелось выслать, а теперь поздно. Если Юлия Егоровна останется, множеству людей легко на сердце станет. Не на погибель же губернатор оставляет их? Значит, правда, — корабли придут…
— Воля ваша, Василий Степанович, — проговорил капитан с укоризной. Однако же многим вы рискуете!
— В океане я рискую не меньше. Злобный англичанин, попирающий все законы человечества, ледяные штормы, несчастья подкарауливают нас. Кто знает, может статься, жестокость моя сохранит семью, дорогие жизни! Кто знает…
Заговорили о другом. Оказалось, не все готово к отплытию. Пришлось перенести срок отплытия с первого на пятое. Условились о прощальном обеде и молебне. Завойко на прощание сказал Изыльметьеву:
