— То дело прошлое и касающееся только лично нас, — ответил Мыльский. — С какими предложениями обращается к нам ваша сторона?
Хорунжий устало махнул рукой:
— Воевать надоело, вот и все наши предложения. Дайте нам немного провизии и пропустите. Мы бросили войско короля и уходим домой. У нас две пушки, порох, заряды. Пушки мы вам отдадим.
— Один я решить ничего не могу, казаков спросить надо, — ответил Мыльский, приглядываясь к офицеру. Он узнал его теперь, товарища по татарской неволе, звали его Зигмунд, а фамилии не вспомнил.
— Пока ответ будет, дозволь для котла полдюжины гусей забить. Совершенно изголодались.
Мыльский посмотрел на своих казаков.
— Пусть лучше гусей бьют, чем людей, — согласились казаки.
4
Вернувшись в окопы, Мыльский, не собирая рады ввиду близости противника, обошел с есаулом и писарем всю линию обороны, спрашивая у казаков совета. Положить голову в совершенно бесполезной стычке никому не хотелось. Поляки были на лошадях, числом они превосходили казаков вдвое, а то и втрое.
— Пропустим! — согласились казаки. — Чем больше их уйдет от короля, тем скорее конец войне.
Послали паром за пушками.
Поляки привезли их на берег реки, но грузить не помогали.
Казаки переправились вшестером, но силенок у них поднять пушку на борт не хватило.
— Эх, вы! — сказал им с укоризною пан Гилевский, он-то и был главный пушкарь в отряде. У князя Дмитрия Вишневецкого из пушек палить научился.
Отодвинул казаков и в одиночку втолкнул на борт парома сначала одну, а потом и другую пушку.
— Вот это сила! — удивились казаки, но один из них, совсем еще юнец, только фыркнул.
— Наш пан Громада не слабее этого пана.
Поляки засмеялись.
— Нет во всем Войске Польском такого человека, который мог бы силой сравниться с паном Гилевским. Да и в вашем войске такого не сыщется.
— А вот и сыщется! — не сдавался задира. — Еще как сыщется!
— Ну, коли так, — согласились добродушно поляки, — пусть он выходит против пана Гилевского бороться.
— А что на кон ставите? — загорелся азартом казак.
— Победит ваш пан Громада, пусть забирает столько наших ружей, сколько унесет. Победит наш пан Гилевский, дадите ему хлеба, сколько он на себе поднимет.
Ударили по рукам, и казаки повели паром с пушками на свой берег.
— Как это ты взялся за пана Громаду решать? — удивлялись казаки на молодого своего товарища.
— Чем будет меньше у них ружей, тем спокойнее, — ответил казак, нисколько не сомневаясь в своей правоте.
Затея, однако, пришлась всей казачьей сотне по душе. Пан Громада, некогда служивший джурой при полковнике Кричевском, недовольно запыхтел, услышав предложение, и все подумали, что он откажется от борьбы, но оказалось, пан Громада пришел в негодование оттого, что вдруг сыскался силач, который слыхом не слыхивал о его, Громадовой силе.
Борцы сошлись на низком польском берегу. Начинать им было велено по выстрелу из пушки. Казаки заодно хотели проверить, не порченые ли орудия подсунули им поляки.
Пушка стрельнула, и борцы принялись ломать друг друга, отрывать от земли, клонить на сторону.
Может быть, пан Гилевский и одолел бы казака Громаду, но голодное сидение в королевском лагере сил ему не прибавило. Пан Громада был к тому же непомерно толст и невероятно упрям. Он не мог свалить пана Гилевского на землю, но и сам не желал валиться. И стояли они, наминая друг другу бока, обливаясь потом, стояли, как две несуразные коряги, вросшие корнями в землю до самой ее сердцевины.
Потеха затягивалась, и казаки, верившие в своего пана Громаду, засвистели, закричали, подбадривая силача, и пан Громада и впрямь стал теснить пана Гилевского, толкая его огромным животом. Поляки заволновались, но тут явился среди них каноник в черной рясе и запел молитву к святой деве Марии. Пан Гилевский встрепенулся и в свою очередь стал толкать и трясти пана Громаду. Скоро великаны притомились и опять застыли. Иногда кто-то из них пытался перехватить руки поудобнее, противник тотчас мешал, и снова они стояли, стояли, стояли…
«Вот так же и Украина с Польшей», — подумал Павел Мыльский, и вдруг вспомнил лицо матери своей, да так ясно, словно в зеркале увидал.
Прошел час и еще полчаса — а у борцов было все то же.
Хорунжий Зигмунд приблизился к реке и предложил Мыльскому:
— Ничья. Нам пора уходить. Дайте нам воз продовольствия, мы вам оставим десять ружей.
Борцов развели. Хлеб на ружья поменяли, и отряд дезертиров ушел вверх по реке, чтобы совершить переправу подальше от казачьих сабель и пушек.
К пану Мыльскому подбежал задиристый казак, устроивший потеху.
— Пан сотник, давай выследим их переправу и ударим!
Мыльский посмотрел на молодца сверху вниз.
— Мы же слово им дали.
— Совесть глаза не выест. Мы на войне.
— Нечестивое убийство силы казакам не прибавит! — возразил Мыльский с гневом.
— Скажи лучше — своих жалеешь. Порода у тебя ихняя, ляшская.
Павел Мыльский стал бел, как меловые горы.
Казаки постарше, лишних слов не говоря, подхватили задиру под руки, увели за дворы да и набили ему морду на добрую память.
5
Хлопнул тяжелый от постоянных дождей полог шатра, потянуло сквозняком. В шатер вошло сразу не меньше полдюжины воинов.
Иса-бей, прикрывая ладонью обметанные простудой губы, щурясь, смотрел на вошедших…
Человек из охраны Исы-бея вытолкнул вперед сизоусого поляка.
— Мы посланцы его королевской милости Яна Казимира. Проводите нас к его величеству хану Ислам Гирею, мы везем королевские письма.
Иса-бей, выигрывая время, медленно поднялся с кошмы, опоясался саблей. Сабля была подарена ему Тимошем Хмельницким. Тимош говорил, что она освящена на гробе христианского бога Иисуса Христа. Иса-бей положил руку на крестообразную рукоять сабли, сдвинул брови, закричал, наливаясь яростью:
— Ты лжешь, поляк! Ты не посол, а шпион. Нам ничего не ведомо о королевских послах! — И приказал своим: — Что возьмете на шпионах — ваше!
Королевский посланец стал кричать и грозиться, но его утащили из шатра и ограбили.
Иса-бей стоял в своем шатре один, поглаживая рукоять сабли. Он все понял: польский король затевает переговоры с ханом за спиной Хмельницкого. Готовится очередная измена.
— Вот и все, что я могу сделать для тебя, Тимош, — сказал Иса-бей и горестно отер обеими руками лицо.
6
Ян Казимир сидел на лавке, прислонясь спиной к теплой печи. Печь — это единственное, что нравилось ему в стране, в которой он правил.
«Не я ею, но она мною», — подумал король, пребывая в тоске и презрении ко всем полякам, к самой Польше и к самому себе.
Королю только что сделали утренний доклад: «Умерло восемь человек, бежало триста».
Он завидовал беглецам. Черной, постыдной завистью завидовал.
Ну что ему дало пребывание на вершине власти, которой пришлось домогаться постыдными интригами, непомерной тратой денег, отступничеством от собственных интересов, мечтаний, идеалов, наконец. Где она, королевская сказочная жизнь? Ему пришлось пинками гнать хваленых героев-шляхтичей, чтоб самих себя защитили. Это было под Зборовом. А какова победа под Берестечком? За хана Бога надо молить! А теперешняя маета?
Король обвел глазами хату — вот она, его королевская жизнь. Голодом не морят — единственная привилегия.
«Во Францию хочу!» — король закрыл глаза, чтобы вспомнить легкую французскую жизнь, но перед глазами встала тюрьма. Во Франции будущему королю пришлось отведать жизни под замком.
Тепло печи обволакивало, захотелось снова лечь в постель, хотя встал он всего час тому назад.
— Узнайте, нет ли вестей от Лещинского, — сказал король секретарю, сидевшему за какими-то никому не нужными бумагами возле окна.
Секретарь ушел. Король, зайдя за занавеску, лег на постель в сапогах и одежде.
Лещинскому удалось вернуть себе место канцлера, и теперь король был рад этому. Лещинский умел ловчить. Через своих шпионов он изыскал способ довести до ушей Сефирь Газы добрососедское желание польского короля купить у хана мир. Причем Сефирь Газы сразу же получил тысячу золотых монет. Дело тотчас продвинулось вперед: Сефирь Газы испросил у хана позволения на переговоры и согласился встретиться с канцлером Лещинским в условленном месте под Каменец-Подольском.
Мудрость татарского канцлера Сефирь Газы в том и состояла, что он не терпел переговоров по нормам дипломатических установлений, всем этим многолюдным и многоречивым комиссиям он предпочитал доверительную, цинично откровенную беседу с глаза на глаз.
Требования Сефирь Газы были вполне приемлемы, за исключением одного пункта, принятие которого было равносильно предательству. Именно так: от короля требовали быть предателем народа. Это унижало королевское достоинство, польскую государственность и наносило ущерб престижу польского народа. Хан устами Сефирь Газы потребовал отдать для свободного грабежа и для взятия полона Полесье и Волынь.
