Женщины говорили, что после первого залпа молодые рабочие бросились к грудам металла, сваленного возле мартенов, и в полицию полетели камни, болты. «Твой Васька-то, слышь, там заводилой был у ребят», — тихо сказала соседка, наклонясь к Анисье Захаровне.
С того дня застава бурлила. Путиловский бастовал, на улицах было не по обычному многолюдно и шумно. Полицейские боялись ходить в одиночку. По Старо-Петергофскому двигались конные разъезды, а вслед им летели камни, на улицах возникали стычки и хлопали револьверные выстрелы.
Каждый раз, когда Вася уходил из дому, тревога Анисьи Захаровны становилась нестерпимой. Уж он не будет прятаться от драки, это она хорошо знала. Когда-то она чувствовала себя неспокойно, если Вася уходил на рыбалку. Финский залив сердит, сколько рыбаков не возвращалось назад… Но теперь опасность, поджидавшая сына на море, казалась матери нестрашной в сравнении с тем, что могло произойти на улице, возле завода.
Она завела разговор о рыбалке без особой надежды, но Васе эта мысль неожиданно пришлась по душе.
— И в самом деле, — сказал он, — разве съездить на взморье? Схожу, оговорюсь с ребятами. А ты уж разбуди пораньше, на зорьке.
С залива на следующий день он вернулся только к обеду.
— Хороша бы я была, если б ждала твоей рыбы, — грустно усмехнулась, встречая его, мать.
— Да, понимаете, ловилась плохо, — смущенно сказал Вася и качнул ведерко, которое держал в руке. В согретой солнцем воде лежало несколько снулых рыбешек. — Ну, в другой раз будет больше, мама.
Наверно, он слишком мало думал об удочках в то утро. Лодка была полна ребят, они всё время разговаривали, и осторожный шепот быстро сменился громкой беседой. Конечно, рыба пугалась, не клевала. Да, признаться, и Вася не чувствовал той отрешенности от всего, того терпеливого азарта, которые так нужны для рыбной ловли.
И всё-таки это был хороший день. Когда солнце поднялось высоко над заливом и они смотали лески, потому что ждать хорошего клева уже было нельзя, Петя Кирюшкин, давнишний Васин дружок, предложил посидеть на бережку. Они стали дружно грести в сторону от города, к Стрельне. Там был лес, где они часто бродили еще детьми, собирали ягоды и грибы.
Из-за острова на стрежень, —
затянул кто-то из товарищей.
— Поддержи, Вася!
Но Вася уже спорил с Гришей Ивановым, емельяновским парнем, любившим подразнить легко вспыхивающего друга.
— Где она, революция, опрашиваешь? А вот она начинается, сейчас. Протри глаза и увидишь. Ты пятый год помнишь? Мал был? Не так уж мал. И тогда началось с того, что в наших стреляли, а потом как быстро разгорелось — политические стачки, вооруженное восстание… Теперь идет к тому же. Только рабочий класс теперь опытнее и лучше знает, кого держаться. Да и крестьяне…
— А ты представляешь себе, что будет после революции, Вася? Вот свергнем царя, помещиков сбросим, капиталистов… Ну какие мы сами станем тогда и какая будет у нас жизнь?
Вася повернулся к Пане Петровой. Эта девушка с текстильной фабрики теперь часто бывала с ними.
— Я думаю, мы очень изменимся с тобой, Панечка. Жизнь изменится, значит, и мы.
— А я не могу думать о том, что будет когда-то после, — вмешался Гришка. — Сперва надо революцию сделать.
Лодка ткнулась в прибрежную мель. Ребята, сидевшие на носу, спрыгнули в воду.
— Паня, перебирайся на корму.
Ухватившись за цепь, они вытащили лодку на песок.
— Если ты не знаешь, что будет после революции, как же ты станешь ее делать? У нас Гришка, понимаете, похож на пассажира, который бежит к поезду, тащит на себе тяжеленные мешки и корзины, за билет деньги уже отдал, а куда идет поезд, спросить не догадался.
Вася рассмеялся и положил руку товарищу на плечо:
— Может быть, тебе туда и ехать не надо?
— Это мне не надо? Я хочу, чтобы паразиты перестали сосать нашу кровь. А как жизнь построить без паразитов, мы и потом успеем подумать.
— Нет, все-таки знать, против кого ты воюешь, еще недостаточна Мы стоим за социализм. А какой он будет, этот золотой век — так его называют в книгах, — это надо себе представлять ясно. Люди перестанут мучиться, горбатиться, никто не будет существовать по-скотски. Каждый заживет свободно, во всю силу, как подобает людям. Вот родится и вырастет человек, может, твой или мой сын. Никто его не посмеет не то что нагайкой — пальцем тронуть, никто не попрекнет куском хлеба, никому он не должен будет кланяться в ноги, никто его не сгонит с квартиры, не заставит жрать гнилье, от которого даже собаку воротит. И всё ему будет открыто — хоть гимназия, хоть университет… Работу выбирай по душе, живи смело. Красивые люди пойдут на Земле, гордые, сильные и простые. Они и знать не будут, как это можно бояться других людей — кругом одни друзья. Их не обидят, ничего у них не станут отнимать. Всё общее, всё — твое.
— Расскажут им про нынешнюю жизнь, они и не поверят, — сказала Паня и повернула к Васе похорошевшее вдруг лицо, — про пьянство, воровство, худые болезни, про темноту и нищету. Эх, пожить бы с ними вместе, с этими людьми…
— А мы и поживем, Панюха! Сами не сможем поверить, что было, как сейчас.
Васино лицо стало вдруг задумчивым и строгим.
— И нас с тобой тогда знаешь как уважать будут! Ведь мы откроем людям дорогу в золотой век. За это нас, может быть, и через тысячу лет не забудут.
— Забудут или мет, бабушка надвое сказала. А доживем ли мы до той жизни, вот что хотелось бы знать…
Петя Кирюшкин требовательно глядел на Васю, как будто от него и впрямь зависело, доживут они или нет.
— Доживем! Я, может быть, не доживу или ты. Каждого из нас завтра могут застрелить, запороть нагайками, сгноить в тюрьме. Не это важно. Все вместе мы обязательно доживем. Люди доживут, а люди — это мы все вместе.
Они лежали на лесной полянке в густой высокой траве. Тяжелый шмель, охватив короткими лапками мохнатый шар красного клевера, деловито сосал сладкий сок; рыжий муравей карабкался по крепкому стеблю травы, и стебель в сравнении с ним казался бесконечно высоким; стрекозы метались над лугом, треща стеклянными крыльями, а над всем этим стояло спокойное и глубокое, как вечность, небо. Вася глядел в него и думал, что жизнь под таким небом должна быть мирной, прекрасной и мудрой. Должна быть и обязательно будет.
— Колька Масленый вчера устроил представление около «Марьиной рощи». Зойку Швабру изувечил, всю спину ей ножом исковырял. Потом на себе одежду порвал и завалился в канаву в чем мать родила. Еле выволокли его оттуда, — сообщил вдруг Гриша Иванов.
— Этот, как напьется, всегда чудит, — отозвался Петя Кирюшкин. — Колька Масленый известная фигура, да и Швабра ему под пару.
— Вот-вот… А сколько таких фигур у нас ходит за Нарвской? — В голосе Гриши зазвучали ехидные ноты. — Что же, и они в золотом веке будут жить?
— И они тоже!
Вася вскочил. Шмель на головке клевера и муравей на тонкой травинке сразу исчезли из поля его зрения. Петя Кирюшкин пришел на помощь другу. Он любил иногда поспорить с ним, раззадорить Васю, но, в общем, они стояли за одно.
— Зойка-то не всегда Шваброй была. Я ее девчонкой помню. Неплохая ведь девчонка росла. Да и Масленый тоже пьянчугой не родился. Была бы жизнь другая, и они бы такими не стали…
— Мы и за них боремся — за Зойку, за Масленого, — сказал Вася. — Если хочешь знать, не меньше, чем за себя самих. Петя прав, дай им человеческую жизнь, и они, может, лучше нас станут. Революция не только чистеньким нужна.
Он крепко держал Гришу Иванова за рукав.
— Да отпусти ты, — рассмеялся тот, — рубаху порвешь. А Кольку Масленого вы, между прочим, зря теленком рисуете. Это же тип такой… Вот явится он в золотой век, тогда станете искать городового, чтобы его в участок тащить.
— Нет, брат, не станем. — Теперь и Вася рассмеялся. — Городовых тогда, к твоему сведению, не будет. И полицейских участков тоже. Ну, а разыщется какой-нибудь хулиган, его прохожие за руки схватят, тысячи людей. Против тысяч любой отпетый головорез бессилен. Люди на него как на больного, как на идиота смотреть будут — в больницу поместят. Или другую управу найдут. Но я думаю, таких, как Колька, тогда всё же не окажется. Дружно и чисто жить станут везде.
— Как ангелы в раю…
— Еще красивей! Ангелов и рай люди придумали, мечту в них свою вложили. Но мечта у них была куцая. Поповский рай заселен бездельниками, а бездельем можно только того соблазнить, кто задавлен каторжным трудом. Свободному человеку труд будет в радость. И никакой ему бог не понадобится, а он сам будет могущественнее и выше бога.
— Интересно слушать тебя, Вася. Красиво ты думаешь о людях и будущей жизни, — задумчиво сказала Паня.
Вася смущенно посмотрел на нее:
— Уж не знаю, красиво или нет, но я уверен, что так будет… Ну ладно, глядите, ребята, земляника тут какая! Грех оставлять ее в траве.
