Смешно подумать, они ведь, бывало, ворчали, что на партах в Ушаковской школе неудобно сидеть — парты детские, а они уже взрослый народ, — но там все-таки сидишь, положив тетрадку и книгу, чернильница перед тобой, сколько хочешь макай перо. Тут (они устраиваются на пеньках и скользкой, покрытой палым листом земле. И тетрадок у них с собой нет. Полагаться надо на память. А кружок серьезный. Они изучают «Капитал».
— Сегодня, товарищи, мы должны разобраться в том, что такое стоимость, — говорит Вася.
Большую часть минувшей ночи он просидел над «Капиталом». Теперь надо растолковать прочитанное друзьям. Он достает книгу из-под пальто и начинает читать, снабжая своими пояснениями каждую фразу.
В лесу тихо, но кто знает, может быть, где-то совсем близко бродят шпики, высматривая подозрительные сборища. Надо быть начеку, и вместе с тем, надо очень внимательно слушать, если хочешь усвоить то, что написано в (книге.
— Значит, как вы понимаете потребительную стоимость?
Вася отрывает глаза от книги и смотрит на друзей. Никого из них не назовешь здоровяком. Худощавые сутуловатые фигуры, бледные усталые лица. Позади долгая неделя тяжелого труда, а сытно они никогда не ели. Теперь война, всё растет в цене, кроме их работы… До того ли им, чтобы изучать сложные научные труды? Фразы, прочитанные в книге, кажутся порой отвлеченными, их смысл не легко укладывается в голове. Но всё это надо понять и осилить. Без этого не станет по-настоящему ясно, почему так тяжела их работа и скуден хлеб, почему идет война и зачем шпики бродят вокруг леса… А главное — что следует делать рабочему человеку.
В лесу звонок не звонит и никто не посматривает на часы. Часов, по правде сказать, у ребят нет — дороги, не по карману. Да ребята и не спешат расходиться. Часто ли удается вот так сойтись вместе и потолковать?
— А я, знаете, интересную книжку прочел на днях, — говорит Вася, окончив разбор главы «Капитала», — называется «Вера в бога». Поп ее написал, но честный поп. Бывают, оказывается, и такие. Понял он, что религия — чистый обман, что сказками о боженьке дурачат народ, и написал об этом. Конечно, расстрига этот не марксист, ему до марксизма, как до неба, но в книге много полезного.
Увлекшись, он подробно рассказывает о прочитанном.
— А верующих ведь хватает даже среди рабочих. Про своего отца хоть скажу — богомолец.
— Ну, пускай верят, если охота, — откликается кто-то из ребят.
— Как это «пускай»? Нашего брата рабочего дурачат, а мы «пускай»? Вы видели, чтобы богомольцы шли на баррикады, против царя и заводчиков поднимались? Им в голову вдолбили: несть власти, аще не от бога. Вот интересно, когда рабочий класс возьмет власть, что попы и ксендзы говорить станут? Гнет религии надо свергать так же, как гнет царя. Это, может быть, много времени потребует, но без этого мы наш новый мир не построим.
— Ну ладно, — миролюбиво говорит парень, — я ведь в церковь не хожу и попов слушать не собираюсь. Я это про темных людей говорю — пускай.
Но Вася вовсе не считает опор оконченным:
— Если хочешь знать, «пускай» — это вообще скверное слово. Люди ошибаются, поступают вопреки интересам рабочего класса, а мы — «пускай»? Значит, мы равнодушны к людям и к их будущему? Тогда какие же мы революционеры?
Он быстро вспыхивает, но и быстро отходит. Паренек ведь только недавно стал посещать их сходки, многого не понимает. Вася подсаживается к нему, кладет руку на плечо:
— Эх ты, товарищ «пускай»! Тебе это равнодушие выколачивать надо из головы, как пыль из матраса.
Он уже весело смеется, и парень смеется вместе с ним.
* * *
Осень питерская плохо приспособлена для того, чтобы собираться в лесу или проводить долгие часы на море. Она тянется и тянется — конца ей нет. По заливу ходит злая, резкая волна, ветер гонит набухшие водой облака, дожди сыплют почти беспрерывно — острые и такие косые, будто они вовсе не с неба. Кажется, ветер срывает гребни волн и песет брызги на Емельяновку, на заставу. Лишь изредка выдаются ясные тихие дни. И снова льет.
А потом всё же наступает наконец зима — капризная и ненастная. Трескучие морозы сменяются метелями, а то и дождями, и вдруг, чуть ли не под Новый год, вода в речке начинает угрожающе подниматься, ломая лед и грозя затопить всё вокруг.
Теперь за городом не скоро можно будет собраться. Теперь очень нужны подходящие квартиры, вроде той, которую разыскал Коля Андреев на Зайцевой. Чаще приходят ребята и в Емельяновку к Васе, сидят в сарайчике позади дома, где у Анисьи Захаровны курятник, а у Васи — библиотека. Дуют на пальцы…
Но «главная квартира» у них на Овсянниковской. Там снимают комнату Коля Андреев и Ваня Тютиков. Дом стоит наособицу, поодаль от других, за забором, — с улицы в окна не заглянешь, не (подойдешь незаметно. Забор длинный, и в разных его углах устроены лазы — оторванные доски висят на одном гвозде, их легко отвести в сторону и поставить снова на место. Так гости и ходят, воротами пользуются редко, пробираются через лаз. Хозяин попался сговорчивый, не обращает на это внимания.
У Дмитрия Романова, правда, тоже удобная комната. Раньше он жил на Ушаковской, теперь переехал на Григоровскую. На квартирной плате не выгадал, только ходить стало дальше, да и холоднее в этом доме, но товарищи комнату одобрили единодушно. Место глухое, подходить можно с разных сторон, да и легче уйти незаметно. Однако для кружка, с которым занимался Вася, этой комнатой пользоваться было нельзя. Там собирались большевики завода, Нарвский районный комитет, туда приходили товарищи из ПК. Эту явку приходилось беречь. Идя на Григоровскую, Вася особенно тщательно смотрел, как бы не привести за собой кого-нибудь «на хвосте». Сделает не одну петлю, не раз ускорит шаг, а потом круто повернет обратно, чтобы проверить, кто сзади. Может, торопится за ним какой-нибудь подозрительный субъект? И только уверившись, что слежки нет, идет к дому дяди Мити.
Азы конспирации он начал усваивать еще мальчишкой. Теперь надо было постигать все тонкости этой науки. Промахи могли слишком дорого обойтись. Он имел дело с подпольной типографией, через его руки шла нелегальная литература, он знакомился с искусством изготовления фальшивых документов, — многие товарищи скрывались от полиции, их надо было снабжать видами на жительство. А главное, ему поручили держать связь с партийными группами разных мастерских.
Уже в начале 1916 года на подпольном собрании нарвских большевиков был образован новый райком. Пришлось создавать его после очередного учиненного полицией разгрома. Выбрали исполнительную комиссию (теперь бы ее назвали бюро): Любовь Тарасову, Федора Лемешева, Миничева, Двух Алексеевых — Ивана и Васю. Люба Тарасова стала представителем нарвских большевиков в Петроградском комитете, Миничеву поручили организовать подпольную типографию, Лемешеву — помощь товарищам, лишившимся работы, попавшим в тюрьмы и ссылки. Васе Алексееву поручили организацию партийных групп — так тогда назывались ячейки партии. Это была очень важная работа, но все согласились — Вася как нельзя лучше подходит для нее. Ею он, в сущности, уже занимался. Он умел быстро знакомиться с людьми, легко с ними сходился. Хотя «умел» — наверное, неточное слово. Правильнее говорить не об умении — о даре. Он просто не мог без людей, которые никогда не казались ему безликой толпой. Он любил их, таких разных и всегда интересных, поэтому и они его любили…
После районного собрания расходились поодиночке. В небольшой квартире на глухой заставской улице их собралось тогда немного, нарвских большевиков. Они всё время теряли товарищей, срок активной работы для каждого оказывался недолгим — месяцы, а то и недели. Потом аресты, ссылки, тюрьма. Царские власти хотели истребить большевистскую организацию во что бы то ни стало. Но организация жила, она возрождалась вновь и вновь после каждого разгрома, потому что была живой душой рабочего народа, потому что люди, составлявшие ее, знали, на что идут, и запугать их было невозможно.
Обо всем этом Вася думал, идя по тихой и темной улице. Радостно и празднично было у него на душе. Ему вспомнилось другое подпольное собрание, на котором он впервые присутствовал как член партии вместе со своими старшими товарищами и учителями. Тоже немного было тогда народа, и никто не говорил торжественных речей, а у него всё время было чувство, что свершается нечто необыкновенное и большое, что изменит всю его жизнь. Теперь эта жизнь уже не принадлежит ему. Он сам, по доброй воле, по велению души, посвящает ее борьбе за великое дело.
Четыре года прошло с тех пор. Он не ученик уже, не начинающий, не младший в большевистской семье. Он член исполнительной комиссии районного комитета. Нет, эта должность не принесет ему каких-то почестей и благ. Но доверие товарищей окрыляет душу. Сколько времени будет он делать работу, порученную ему сегодня? Этого никто не скажет заранее. Но пока он может, он будет делать ее со всей силой души и ума.
