– Это правда? – Саския очень мило улыбнулась. Первое, что бросалось в глаза в ее облике: цветущее здоровье – кровь с молоком. Но красивой ее не назовешь. Голова девочки, талия словно у осы, только бедра выдают зрелость Саскии ван Эйленбюрг.
Ее вопрос немножко смутил Рембрандта.
– Насчет бычьего здоровья господин ван Эйленбюрг прав, – сказал он. – Но я никого не собирался морить. Тем более – докторов. Правда, они очень хныкали. Все, кроме доктора Тюлпа.
Милая улыбка не сходила с лица Саскии.
– Это тот самый, который что-то важное сообщает своим коллегам?
– Вы уже видели картину? – удивлений спросил Рембрандт.
– Да, господин ван Рейн. А что делать провинциалке в таком огромном городе? Остается ходить в театр, на концерты и посещать интересные выставки вроде вашей.
– Положим, выставкой это не назовешь… – Рембрандт попытался отвести взгляд от Саскии. – А вам, значит, немножко понравилась картина?
Саския оказалась бойкой на язычок:
– Это не то слово, господин ван Рейн. Правда, Хендрик меня основательно подготовил, перед тем как свести в хирургическую гильдию… Правда, Хендрик?
– Ничего особенного. Я просто сказал: хочешь посмотреть на работу новой знаменитости?
– И вы согласились?
– Господин ван Рейн, я не только согласилась – я помчалась быстрее ветра.
– Ну, прямо уж… – Рембрандт смутился. – Зачем надо было бежать?
– Как зачем? Так положено провинциалке. – Саския чуть сдвинула набок великолепную широкополую шляпу.
– Господин ван Рейн, – сказал Хендрик ван Эйленбюрг, – скажу по-родственному…
– Он скажет какую-нибудь гадость, – перебила брата Саския и звонко рассмеялась. (Губы ее показались художнику из чистого рубина.) – Родственники обычно не скупятся на гадости.
– Вот и не угадала, Саския… Господин ван Рейн, вы не можете представить себе, как точно она определила вашу картину. Я нарочно сказал, что ничего особенного, дескать, де Кейзер, Элиас и другие уже писали «Анатомию», и совсем неплохо. Вот что я сказал, так сказать, провокационно. И знаете, что услышал в ответ? Не перебивай меня, Саския. Я услышал такие слова: «Нет, здесь совсем не то, Хендрик. В тех картинах, которые я видела или с которыми я знакома по гравюрам, нечто другое. Там все пялят на тебя глаза. Они как бы хотят что-то сказать, да не могут. Никак не могут, потому что они интересуются не анатомией, а позируют художнику. А у господина ван Рейна – совсем, совсем другое».
Саския, слушая эти слова, краснела, как девушка-подросток. Ван Рейн тронул тулью своей шляпы и сказал предельно учтиво:
– Я польщен, Саския ван Эйленбюрг. Может, с моей стороны это самонадеянно, но именно так я и задумал. В самом деле, господин Тюлп говорит коллегам о важном деле, произносит достойные слова, выражающие достойные мысли, и его жадно слушают. Неужели в такой момент доктора должны были позировать, глядя мне в самые зрачки? Вы очень верно уловили мою мысль, и я вам благодарен за это. Я хотел бы, если разрешите, отблагодарить вас рисунком. Вашим портретом.
– Слишком дорогая плата, – сказала Саския и обратившись к брату: – Не так ли, Хендрик?
Ван Эйленбюрг смешно шмыгнул носом, будто собирался чихнуть. И шепотом проговорил:
– Дорогая плата – для кого? Для вас, ван Рейн, или для тебя, Саския? Он же изведет тебя сеансами. Кому станет дороже?
– Несносный насмешник! – Саския бросила на Рембрандта взгляд, преисполненный любопытства.
Рембрандт кашлянул в кулак, как бывало на мельнице, когда першило в горле от солодовой пыли.
– Нет, Саския ван Эйленбюрг, на этот раз столь грозное испытание вам не угрожает. Обещаю рисунок в один короткий сеанс.
– Слышишь, Хендрик?
– Слышу.
– Я согласна, господин ван Рейн.
– Смелая барышня! – воскликнул Хендрик ван Эйленбюрг.
Разговор в Музее имени Пушкина. У экспонатов Дрезденской галереи. Москва. Май, 1955 год.
— Так это, значит, и есть та самая Саския?
– Да. И не очень красивая.
– Однако симпатичная.
– Рембрандт, говорят, был без ума от нее.
– Эта писана после «Анатомии доктора Тюлпа»?
– Да. Конечно. Тысяча шестьсот тридцать шестой год.
– А вон там автопортрет с Саскией. Она у него на коленях. Он поднял бокал, должно быть, с пивом. Он приятный, а она некрасивая. И не улыбается, как он.
– А разве он был военный? Зачем ему шпага?
– Просто большой фантазер. Это Рембрандт писал в тридцать лет. Совсем молодой по сегодняшней мерке.
– На ней, видимо, очень дорогое платье.
– Отец ее был богат. Приданое оказалось немалым.
– И так в нее влюбился? Говорят, чуть ли не с первого взгляда?
– Почти.
– Что же все-таки прельстило в ней? Голова у нее несуразно маленькая.
– Он в ней души не чаял. В Касселе есть портреты Саскии – прекрасной дамы. Зачем ходить далеко? А этот портрет Саскии с красным цветком? Чем она не красавица.
– Может быть. А здесь она как маленькая девочка на коленях.
– Он полагает себя счастливым.
– Да, по всему видно.
– Насколько же она была моложе его?
– Может, лет на семь или восемь…
Разговор в Эрмитаже. Ленинград. Май, 1975 год.
— А вот и Рембрандт… Его знаменитая «Даная».
– Даная должна быть очень красивой. А эта – нет. Большой живот. Слишком полная. И не очень молодая. С кого он писал ее? С Саскии?
– Должно быть. Однако работал он над картиной лет десять. Что-то все время переписывал. На этот счет имеются свидетельства – рентгеновские снимки. И целых двадцать лет держал у себя «Данаю». Упорно не продавал. Очень любил свое детище. Искусствоведы утверждают, что сначала позировала ему Саския. После ее смерти – экономка Геертье Диркс. А может, еще кто-нибудь…
– Во всяком случае, лицо вовсе не Саскии. Это лицо другой женщины…
– А это «Флора». Ее-то наверняка писал с Саскии. Те же черты лица. Что он в ней нашел, отчего так без ума влюбился? Та же маленькая голова… Тот же крошечный рот…
– А молодость? А здоровье?
– Да, аргументы серьезные. И все-таки…
Лисбет взяла со стола небольшой пергамент. Портрет девушки в широкополой шляпе. Живые глаза. Полуулыбка на губах. Чуть вздернутый нос.
– Ты ей немножко польстил, – сказала она жестко. – Она молода – в этом ее главное достоинство. Руки и волосы – нет слов – холеные. Что она – дочь бургомистра?
– Да, – сказал Рембрандт. – Она из Леувардена.
– Северянка, стало быть. – Лисбет рассматривала портрет весьма критически. – Востра на язычок…
– Она образованна. Начитанна.
Лисбет строго посмотрела на брата.
– Кто это сказал?
– Хендрик ван Эйленбюрг.
– А что ему остается говорить?
– Как – что?
– Не ругать же ее! Она живет у него?
– Нет, у пожилых родственников. А может, просто у знакомых. Я не очень интересовался этим.
– А следовало бы, – сказала Лисбет.
– Почему?
– Ты посмотри на себя, Рембрандт, в зеркало. Ты весь пылаешь, глядя на этот рисунок.
Он ухмыльнулся:
– Это ты хватила чересчур.
– Нет, я говорю правду.
Рембрандт приложил ладони к своим щекам.
– Холодные.
Лисбет продолжала неприязненно рассматривать рисунок.
– Говорят, она с хорошим приданым.
– Возможно. Не интересовался.
– А надо бы, – сказала Лисбет. – Порасспроси. Но не узнавай у Эйленбюрга: он наверняка соврет.
– Можно подумать, что я сватаю Саскию ван Эйленбюрг.
Лисбет фыркнула:
– Рембрандт, ты наивен. Но я-то кое-что замечаю.
Он подбоченился, крутанул головой, словно ему сдавливали горло.
– В самом деле, Лисбет? Что же ты замечаешь?
– Сказать?
– Сказать.
Она положила ему руку на плечо:
– Ты очень скоро сделаешь ей предложение.
– Откуда ты взяла? – Он покраснел, отодвинул рисунок в дальний угол стола. – Кто сказал?
– Ты сам.
– Я? – изумился Рембрандт.
Лисбет подняла вверх указательный палец, попыталась изобразить улыбку на лице. И сказала, тщательно расставляя смысловые ударения:
– Рембрандт, в тебе кипят большие художнические страсти. Ты уже мастер, прославленный на весь Амстердам. Тебя даже булочник знает. И башмачник тоже. Но ты плохой актер. Тебя не возьмут даже в самый захудалый театр.
– Почему же, Лисбет?
– Ты говоришь одно, а на лице написано совсем другое.
– Я достаточно прямой… Когда таскаешь тяжеленные мешки с солодом – душой делаешься прямым. За это я ручаюсь.
Лисбет дала попять указательным пальцем: нет, нет, нет!
– Рембрандт, ты влюблен. Это – раз… Не перебивай меня. Второе: ты скоро сделаешь Саскии ван Эйленбюрг предложение. И, наконец, три: скоро я уеду от вас к себе, в Лейден. Я больше тебе не буду нужна. И это вполне естественно.
Рембрандт глядел на сестру со странным ощущением, пытаясь получше уразуметь смысл ее слов. Сказать по правде, пророчицей он еще не знал ее. В чем же она права и в чем не права?
