– Такая некрасивая богиня. Наверное, эллины ее представляли себе иначе.
– Возможно.
– Нет, она мила. Конечно же это Саския.
– Это уже после женитьбы.
– Сам сделал предложение или…
– Как сказать? Документов на этот счет никаких. Рембрандт не очень любил писать письма. Он любил писать картины.
– Наверное, это важнее писем?
– Разумеется. Но если бы у нас были письма, мы знали бы о нем значительно больше…
– Больше, чем узнаем из его картин?
– Пожалуй.
– И все-таки она не очень привлекательна…
– Это на ваш вкус. А ему нравилась очень. Мы уже видели «Данаю». В ней есть немного и от Саскии.
– Скажу откровенно: не слишком красивую Данаю писал.
– А он и не стремился к красивости. Вон там висит портрет старика в красном. Разве не прекрасен этот человек с морщинистым лицом и глазами мудреца?
– Вы уединились, а господин ван Эйленбюрг скучает со мной. – Лисбет указала сложенным веером на Хендрика.
– Вот уж нет, – сказал Хендрик. – Просто мы поспорили с господином Болом и господином ван Флитом. Госпоже Лисбет ван Рейн спор показался малоинтересным. Она едва прикрывала зевоту веером. Кстати, это и есть тот самый веер?
– Да, – живо отозвался Рембрандт. – Китайский веер.
– Подарок, – похвасталась Лисбет.
– Какой чудесный веер! – Саския приблизилась к Лисбет. – Какая тонкая работа!
– Только китайцы могут затратить столько труда на такую безделушку, – заметил Хендрик.
– Как сказать! – возразила Саския. – Мне отец подарил резную деревянную шкатулку. Французскую. Она тоже делалась не один день. В каждом народе есть свои терпеливые и упорные мастера.
Рембрандт обратился к Саскии:
– Есть и в нашем.
– Это намек на себя? – Саския звонко рассмеялась.
Рембрандт подозвал к себе Бола и ван Флита. Он сказал, что молодые люди могут засвидетельствовать, что он вовсе не тот мастер, который гранит алмаз медленно, терпеливо, теряя счет времени. Он попросил своих учеников подтвердить, что он говорит истинную правду…
Они мешкали с ответом.
– Ну? – смеялась Саския. – Почему вы молчите? Вы не согласны с учителем?
– Дай им подумать, – сказал Хендрик.
Щеки у Бола заалели, как у красной девицы.
– Ха-ха! Он даже покраснел. – Саския смеялась от души. – Такой славный, такой рослый, такой умный с виду юноша и – краснеет.
Рембрандт вступился за своего ученика:
– Не со стыда! Не со стыда! – Он поднял указательный палец. – Господин ван Эйленбюрг прав: дайте подумать молодым людям. – Он смешно подмигнул. Он был в отличном настроении, что бывало с ним не часто. Сестра это подметила и приписала его присутствию Саскии. Она снова вернулась к своим мыслям. «Она ему очень нравится», – сказала про себя. И еще: «Наверное, он сделает ей предложение и они скоро поженятся. И мне тут делать будет нечего. Может, это и лучше». В ней что-то оборвалось. Но брат не замечал в ней перемены. Он слитком был занят Саскией ван Эйленбюрг.
– Господа, – сказала Саския, – я внимательно рассмотрела вот этот карандашный набросок…
– Рисунок, – поправил ее Рембрандт.
– Разве между ними большая разница?
– Не сказал бы. Но набросок – незавершенный рисунок. Просто художник думал, а рука шла за его мыслью. Мысль его летела, подобно пуле, а карандаш не поспевал за нею. Но, наверное, я говорю не очень понятно.
– Я все уяснила, – сказала Саския. – Итак, господа, поглядела я на этот рисунок и решила, что Христос вдруг появился среди нас…
Хендрик взял у нее рисунок, повертел в руках, передал Лисбет. Та кивнула, почти не глядя на бумагу. Бол и ван Флит надолго уперлись взглядом в рисунок.
– Меня смущают одежды этих людей и их лица, – сказала Саския. – Ведь это же мы с вами. Или это не так?
Она обошла Лисбет и снова занялась рисунком, который ученики почтительно передали ей.
Из разговора в Харлеме. Музей Франса Халса. Апрель, 1984 год.
— Вот «Банкет офицеров роты святого Адриана». Чем плоха картина? А вот и другая: «Банкет офицеров роты святого Георгия». Замечательные групповые портреты! Франс Халс был выдающимся портретистом. Это бесспорно.
– Есть одна небольшая, если так можно выразиться, странность…
– Какая же?
– Все персонажи как бы смотрят в объектив, на зрителя.
– Это же пирушка.
– Верно, но по какому поводу? Собрались веселые, сильные люди. И что они думают?
– Просто пируют.
– Их объединяет нечто радостное?
– Несомненно.
– Что именно?
– Но не кажется ли вам, что это чрезмерное требование к художнику…
– Нет. Для Рембрандта, например, эти требования не чрезмерны.
– Я провожу Саскию ван Эйленбюрг, – сказал Рембрандт.
– Благодарю вас.
Хендрик сказал:
– В таком случае я пройдусь на Сингел. Мне предлагают прекрасную вазу из Индии.
Рембрандт насторожился:
– Из Индии?
– Да, говорят, из Индии. Я ее увижу сегодня.
Рембрандт поочередно посмотрел на Саскию, на Лисбет, на Хендрика.
– Я беру ее… Если она хороша.
– А цена? – Хендрик надел шляпу и шагнул на тротуар.
– Я беру ее, – подтвердил Рембрандт.
Лисбет сказала:
– Мой брат упрям, когда речь идет о безделушках.
– Слышите? – Рембрандт тряхнул головой. Подал руку Саскии – порог был высокий. – Безделушки! Скажите, господин ван Эйленбюрг, похож я на любителя безделушек?
– Нет, – проговорил ван Эйленбюрг. – Я свидетельствую перед всем Амстердамом: господин ван Рейн ни разу не купил безделушку. Каждая вещь прекрасна сама по себе.
– А эти картины и офорты, которым нет конца? – Лисбет указала рукой на дом, словно он был набит картинами.
– Лисбет ван Рейн, – сказал ван Эйленбюрг, – у вашего брата особенный интерес к своим современникам. Подчеркиваю. Не простой, но особенный.
– Да! – отрезал сердито Рембрандт. – Я покупаю то, на что сам я не способен. Я не раз твержу об этом!
– А это не разорительно? – Саския улыбнулась.
– Не знаю. Они мне помогают жить!
– Не огорчайтесь, – сказала Саския, прощаясь с Лисбет.
– Я покидаю вас, господа. Надеюсь, моя сестра будет доставлена в целости и сохранности…
– Не беспокойся, Хендрик, – успокоила брата Саския.
– Впрочем, я и не беспокоюсь.
Вот они и вдвоем. Прохладный летний вечер. На набережной Блумграхт безлюдно. А вода в канале словно уснула, кажется немного затхлой. Не лучший уголок Амстердама.
Рембрандт шел сосредоточенный, заложив руки за спину, а порой упирая кулаки себе в бока. Он глухо проговорил:
– Моя сестра считает меня мотом. А что было с ней, когда я купил бюст Гомера! Она не могла представить себе, что за какой-то камень можно отдать кучу флоринов.
Саския немного понимала Лисбет.
– А может, она не так уж не права, господин ван Рейн?
– Как так?!
– Она печется о вас. Она бережет ваши деньги.
– Но если это моя жизнь? – У него загорелись глаза, губы плотно сжались.
– Ваша жизнь?
– Да, да, да!
– В таком случае, господин ван Рейн, вы поступаете совершенно верно, а сестра ваша не вправе упрекать вас.
Он обрадовался:
– Вы это серьезно?
– Вполне.
– Вы в самом деле так думаете?
– Только так, господин ван Рейн.
Он взволнованно снял шляпу, пятерней взъерошил волосы, точно они обременяли его голову, точно давили на мысли его… Потом остановился возле каменного парапета, поглядел на воду, бросил в нее маленький листочек, который поднял с земли.
– Вы сказали очень важную вещь, Саския ван Эйленбюрг…
«Боже, да он как ребенок, – подумала она. – В нем все бурлит, все кипит. Настоящий ураган!»
Она в общем была права. Хотя можно и заподозрить некое женское преувеличение.
Он повернулся к ней, преграждая дорогу.
– Вы можете выслушать меня? – Голос у Рембрандта дрогнул.
Она развернула веер.
– Саския ван Эйленбюрг… – начал Рембрандт и замолчал. Что же он скажет дальше? Она уже знала – что. Вернее, догадывалась. – Я хочу просить вас… выйти за меня замуж.
Она молчала.
Он собрался с духом и выпалил:
– Я люблю вас…
Она продолжала молчать. А веер все трепетал, трепетал.
– И прошу выйти замуж за меня. Согласны? – Он ждал, ждал, ждал.
Наконец, не глядя на него, она протянула ему руку, но он не знал, что делать с этой прелестной рукою…
Вот слова, сказанные в 1686 году итальянским историком искусств Филиппо Бальдинуччи:
«Необычная манера живописи Рембрандта полностью соответствовала его образу жизни».
Студент Амстердамского университета по имени Питер явился в отель на Марникстраат точно: в девять ноль-ноль. От завтрака отказался, а от чашки кофе – нет. Высокий, темноволосый, черноглазый – ничего нордически ясно выраженного.
– Смешение рас и народов, – шутит он.
Питер изучает абхазский язык, а русский усвоил в Москве, в стенах университета.
