– Мы дали возможность ему избежать погони – прохрипел я, поймав на секунду вопросительный взгляд Степана.
– Теперь можно и умереть, – откликнулся Горыс, – я не подвел тебя, Свенельд? – Он усмехнулся почти как Рюрик и даже оглянулся назад, туда, где за поворотом реки обрывался след от саней спасенного вождя.
Новой атаки не последовало. Из леса высыпали лучники и подошли к нам вплотную. Издевательски тщательно они натягивали звенящую тетиву убойных луков, а у нас даже не осталось сил броситься им навстречу, чтобы последний раз пустить в дело верные мечи. Они расстреливали нас методично, по очереди, и каждый меткий выстрел сопровождался радостным ревом всей своры. Первым пал Горыс: сразу две стрелы пронзили его действующую руку, и прежде чем молча ткнуться лицом в снег, он судорожно сумел подтянуть раскрытую ладонь ко рту и крепкими зубами стащил с нее окровавленную перчатку. Ни одна капля крови не обагрила узенькое золотое кольцо на мизинце варяга, и едва уловимая улыбка тронула его тонкие губы.
Наступила очередь Степана. Стрела, пробив изрубленную кольчугу, застряла в ключице дружинника, и его могучее тело, сразу же ставшее неуклюжим и непослушным, откинулось назад, ломая, словно хворост, крупные ветви поверженной ели. Но и с закрытыми глазами Степан успел взволнованно прошептать мне: «Свенельд, а стрела точь-в-точь как у того неуловимого убийцы… помнишь?» – «Помню, Степан, все помню» – отвечал я, затуманенным взором повсюду натыкаясь на прищуренные глаза лучников. Они почему-то медлили, а раскаленный обруч стягивал мою голову все сильнее и сильнее. Наконец, зазвучала одиночная стрела, и одновременно с долгожданным и даже облегчающим выстрелом остатки моего сознания растворились в болевых волнах, как щепотка соли, брошенная в крутой кипяток.
Чьи-то ласковые, чуткие руки приподняли мою голову, уже не раскалывающуюся, а ноющую от боли, и я почувствовал, что в пересохший рот, капля за каплей осторожно полилась сладкая животворящая жидкость. Я попытался открыть глаза, но веки уперлись в тугую повязку, плотно облегавшую верхнюю часть лица. Жажда до конца не отпустила меня, когда мою голову осторожно опустили на мягкое ложе, и ласковые пальцы упорхнули так же неслышно, как и появились.
– Кто ты? – простонал я, но ответа так и не дождался: то ли его не было вовсе, то ли я вновь провалился в глубокий омут беспамятства.
Второе мое пробуждение было более явственным и длительным. Я снова очнулся от прикосновения знакомых чутких пальцев, но повязки, пеленающей мою голову, на сей раз не было, и постепенно я различил голубые глаза в обрамлении русых локонов.
– Снега! – Выдохнул я и тут же понял всю нелепость своего восклицания.
– Тише, тише, тебе нельзя разговаривать, – молодая женщина улыбнулась и, оставляя меня одного, оглянулась перед выходом из просторной землянки, – спи, я скоро навещу тебя.
Первые дни я ни о чем не думал и ни о чем не спрашивал – просто ждал ее прихода, ждал целебного напитка, порции которого возрастали с каждым новым приемом, увеличивая минуты моего бодрствования, ждал прикосновения теплых нежных пальцев и приближения голубых бездонных глаз, в которых тянуло утонуть без всяких попыток на спасение. Но силы возвращались, и возвращалась прежняя жизнь со своими сплошными вопросами и тайнами. «Спасся ли Рюрик? Не ошибся ли я, поручив его Веселу, ведь он и Вадим подверглись приступам злочастной болезни именно после ночлега в Сожске? Что с Горысом и Степаном, и где, наконец, нахожусь я сам? »
– Кто ты? – повторил я свой вопрос через несколько дней, проведенных в блаженном безмолствовании голубого тепла и заботы.
– Ната.
– Ты живешь среди этого дикого, беспощадного народа?
– Он не дикий, он просто очень любит свою землю и свободу.
– Почему же тогда он напал на нас без всякой причины? – мне почему-то не хотелось считать ее представительницей этого воинственного племени.
– Но ведь вы шли, чтобы захватить наших женщин и увезти их далеко за море.
– Кто тебе так сказал?
– Ты много хочешь знать.
– Со мной до конца оставались два доблестных война.
– Их раны намного серьезнее, чем у тебя, им придется долго ждать возвращения к полноценной жизни.
– Ты заботишься и о них?
– Да.
– Мне кажется, ты не истинная дочь своего племени.
– Спи, хватит на сегодня, у нас скоро будет время поговорить о многом, что интересует тебя и надо знать мне. Кстати, – ее глаза потеплели еще больше – как твое имя?
– Свенельд.
– Све-нельд – по слогам протянула она, – звенит как колокольчик,– и, по привычке, оглянувшись у выхода, добавила, – ты храбрый муж, не беспокойся о себе, мы умеем ценить отвагу врагов.
– Я не враг тебе! – выкрикнул я, испугавшись, что она не услышит.
– Верю, – донесся до меня ее спокойный голос.
Во время моего лечения я видел только Нату, и у нас с ней установились странно-доверительные отношения. Мы рассказывали о себе безоглядно и с радостным облегчением то, что не доверяли никому, замечали малейшие перемены в нашем настроении и, догадываясь, чем они вызваны, с нетерпением ждали новых встреч, но в нашем общении присутствовала и некая сама собой образовавшаяся граница, переходить которую мы не решались. Для нее это был Рюрик и его первостепенная цель – создание объединенной державы, для меня – гибель дружинников, по наущению человека, несомненно, ей близкого и уважаемого. Странным для меня было и то, что впервые так открыто я общался с женщиной и не испытывал никакого неудобства. Может быть, мы видели друг в друге всего лишь лекаря и больного, может быть, боги с первой встречи посеяли между нами семена благоухающих цветов, пленительный нектар которых пьянил нас все больше и больше. Мы легко могли бы перескочить и к запретным темам, но не знали, чем все закончится – полным доверием или полным разрывом – и предпочитали пока не рисковать.
Народ, пленивший нас, называл себя шехонцами и издавна жил на берегах вялотекущих рек, зыбучих болот и дремучих лесов. Весной реки широко разливались, и в речной пойме гнездились тучи уток, а рыба шла на нерест так, что вода кипела и пенилась от огромных щук и судаков, словно во время морского прибоя. Трава в низменных долинах, когда вода отступала, вырастала в человеческий рост, и в шехонских семьях было принято держать не по одной корове. Большинство мужчин занимались охотой на кабанов, бобров, лосей, зайцев, волков, лис, но медведи жили беззаботно и беспечно, разоряя коровники, хранилища с овсом, а иногда наведываясь и в человеческие жилища. Шехонские охотники не боялись грозных лесных хозяев, просто медведь с незапамятных времен почитался как прародитель племени, и охота на него была запрещена.
Шехонцы уходили в леса, если приближался богатый и хорошо охраняемый обоз, что случалось нечасто, или встречали путников радушно и хлебосольно, если видели их малочисленность и нужду, но всегда предпочитали хранить в тайне зыбкие проходы среди топких болот, защищавших их лучше каменных замков и крепостей. Только немногим воинам разрешалось покидать пределы тщательно охраняемой территории, используя древние, едва заметные проходы в гнилой топи. Зимой, когда болота замерзали, шехонцы старались жить еще тише и неприметней, но в случае нежданной опасности они могли быть жестоки и беспощадны, в чем я смог убедиться на собственном опыте.
Я узнал, что Ната действительно не была родной дочерью своего племени, хотя и переняла у него характерные черты, ставшие неотьемлимой частью ее свободолюбивой и гордой натуры. Как-то много лет назад, поздней осенью, к берегу обмелевшей Согожи прибило допотопный из четырех бревен плот, на котором сидела, свесив ноги в воду, голубоглазая девочка со спутанными грязными волосами и рыбной чешуей, прилипшей к костлявому полуголому тельцу. Нерешительно переставляя свои худые ноги-палочки, она подошла к столпившимся на берегу незнакомцам и протянула раскрытую ладошку с тускло блестевшей на ней чудом сохранившейся золотой монеткой, внятно выговаривая единственное слово – «нате». Позже ее так и прозвали – Ната. Девочку приютил немногословный охотник-бобыль, добившийся права свободно по тайным тропам покидать шехонскую территорию и так же свободно возвращаться в родные места. Ната стала его приемной дочерью, научившись вести нехитрое хозяйство, а, повзрослев, – успешно охотиться и владеть оружием. Отец никогда не распространялся о продолжительных отлучках, но и не расспрашивал Нату о тайне ее появления на берегу Согожи.
«Ты действительно ничего не помнишь о своей жизни до появления у шехонцев?» – спросил я ее. «Нет», – прозвучало в ответ, но я впервые почувствовал крупинку лжи в категоричности короткого отрицания.
