Первый князь Рюрик – великий воин, много завоевал, много добра накопил, да не много показал из накопленного. Мудрый муж, он спрятал богатство и оставил два клада. Один для будущего государства, но об том знать никому не следует, другой для сына Игоря в случае, если жизнь сына окажется в опасности, а Олег не сумеет помочь – будет далеко или умрет. И открыл Веремид, где схоронен клад, как его достать. В случае опасности. Получив клятву Игоря не тревожить клад по другой причине, удалился в леса и в тот же день ушел на Поля сражений, где царит вечная победа, воевать в счастливую Валхаллу удалился Веремид, пусть не был удачливым воином при жизни.
Нечего бояться Игорю, никто не разболтает тайны после смерти Веремида, лишь клятва висит над ним, как ржавый меч, но Игорь не скальд, не станет горевать да слагать песни о клятве. Двух дружинников взял с собою Игорь, достал богатый клад. Двух дружинников Игорь перебил поодиночке, чтоб не разболтали. На дирхемы, спрятанные в корчаге под сосною, он нанял варягов. Новая варяжская дружина стоила всего разноплеменного сброда, собранного великим князем. Стало быть, с такими деньгами и воинами не нужно, не нужно было идти зимою по деревням за жалкой податью. Часть дани доставили сами посадники. Часть пропала, и неважно. На дирхемы из корчаги построены дома для воинов, готовы выступить отряды. Но вязкий страх одолел князь-Игоря, и всю зиму боролся он с ним медом, пивом, тягучим заморским вином. И не было ему дела до жены и девушек его. Пока жена одним зимним утром не потянулась навстречу на широкой постели. Или приснилось?
Клятвы – тяжелое бремя, не отпускают человека. Рано или поздно, год пройдет или тридцать лет и три года – упадет небесным зеленым и хвостатым горючим камнем расплата. Что толку бояться сразу? Ходил уже Игорь, позже, много позже, ставши великим князем, на греков, родил еще сыновей и дочерей от разных наложниц и девушек, насладился властью – да как-то так, вполсилы. Страх, видно, выкопанный вместе с кладом в то памятное лето, никогда не отпускал его, но страх прогоняла жадность. Не желая рисковать даже одним днем своей жизни, поручил сбирать дань, большую часть зимнего полюдья, воеводе Свенельду. Воевода сметлив, бесстрашен, но прозорлив: отдаст только положенную часть своему князю. Все бы хорошо шло, но возроптала дружина: зачем отроки Свенельдовы богаче нас?
Отроки – это младшая дружина, после скажут – челядь, но пока еще – воины. Своим добром князь не поделится с возмущенными: одному дашь, другому, так для себя не останется, пришлось все-таки идти за данью. Позор – он суше страха. Примучали своевольных древлян, больно дики, никак в закон не войдут, много у древлян добра взяли. Но жадность еще суше. Решил князь, что и себе может взять в этот раз побольше, коли легко получилось, а чтоб не делиться, отправил основное войско домой – дело-то проверенное, только что исполнили. Вернулся за добавкой: как ни дики древляне, поймут, что побольше – это лучше, чем достаточно. Не поняли. Перебили небольшой отряд, схватили князя, привязали к верхушкам дерев. Выпрямились упругие вязы, разорвали княжье тело, не надвое, а на куски безобразные, все, как в клятве обещано. Но слова клятвы Игорь забыл за столько-то лет, некогда о словах помнить. А сидели будто на вязах два больших ворона, один кричал: «Дир, дир!» – второй шелестел не по-вороньи: «Аскольд, аскольд!»
Никому не верил урманин Аскольд, никого не пускал к сердцу, кроме любимого меча, как положено истинному воину. Знал он только море да битву звон секиры был его душой, удары волны – стуком сердца. А еще торговал Аскольд своей добычей, как принято, но торговал плохо, сильно боялся обмана и потому часто обманывался, чуть что хватался за меч и много от той горячности имел убытка. Однажды весною на полпути в Грецию заглянул он в вишневый сад, и подул ветер, разметал белый цвет, кинул Аскольду в глаза. Но прежде цвета бросилась воину в глаза маленькая хрупкая девушка с темной косою и вишневыми устами, гуляющая в том саду. Грызла орехи белыми, как лепестки цветов вишни-трехлетки, зубами и смеялась Аскольду. Его боялись, это правда, ему угождали, его, случалось, упрашивали, обманывали – это уж постоянно. Но смеяться – никто ему не смеялся. Раскрылось сердце, полетело выгнутым лепестком, а за сердцем и сам Аскольд. Двух охранников смел на пути, и еще трех, а тут уж и хозяин с небольшим отрядом подоспел, и пропал бы Аскольд, да девушка сказала хозяину:
– Не трожь! Хочу расплести свою косу на его подушке.
Не поверил Аскольд: обман это, морок. Но обмана не вышло. Хозяин, брат девушки, принял воина с доверчивостью. А ведь был он, Дир-словен, не последним человеком, и дружина под ним ходила немаленькая. Как жил он до Аскольда с этой своей нелепой доверчивостью – совершенно непонятно, но жил и богател день ото дня. Когда же стали они вместе ходить в походы, Аскольд с Диром, то сделались вовсе непобедимы, два меча взлетали как один, и всякий конунг или князь не то басилевс был бы счастлив видеть их при себе, в своей дружине. Но они решили ходить под Рюриком, урманин и словен, и много раз бегали через море на славном драккаре. Когда же Рюрик осел в Ладоге и принялся рубить крепость, недоверчивый Аскольд сказал простодушному Диру:
– Рюрик стар. Больше не добудет славы или доброй добычи. После него сядет княжить Олег, его шурин, а нам с тобою придется удовольствоваться малым. Уйдем от Рюрика на юг, к тем вишневым садам, где встретил я свою жену, а твою сестру, где розы цветут до глубокой осени, а река встает подо льдом лишь на месяц.
Вот как красиво сказал Аскольд. И еще сказал:
– Мы станем воевать вместе, но я на полшага впереди, и завоюем себе княжество. После станем вместе править и вместе торговать, и ты первый определишь цены как счастливый в искусстве торговли, тогда не только прокормим, но обогатим свое княжество. Словены полюбят тебя, ведь вы одной крови, но не станут своевольничать и свариться по обыкновению словен, потому что с тобою я – урманин. А мой сын и твой племянник, когда родится, соединит обе наши крови и вырастет великим правителем, и, может, Византия когда-нибудь ляжет под ним.
С тем они дошли до Киева, где земля так богата, что плодоносит даже вишневая ветка, забытая пастушком на темной, влажной, как лоно, земле. Киев открыл ворота, Аскольд привязал к поясу ключ от крепости, а Дир – ключ от сокровищниц и амбаров. Город процветал, и Аскольд чуть не поверил, что обмана больше нету в мире. Но время шло, а не родился сын у Аскольда и племянник у Дира, одних дочерей приносила маленькая хрупкая княгиня с темной косой, спрятанной теперь под покрывалом. После рождения пятой дочери Дир крепко задумался и подступил к другу:
– Ты должен взять себе еще одну жену! Это говорит тебе брат. Мне больно, больней, чем тебе, но мы должны думать о городе.
Аскольд усмехнулся в сторону, покачал головой, сделал вид, что задумался, сделал вид, что решился:
– Должен признаться тебе, Дир, мои наложницы тоже рожают одних дочерей. Потому я и меняю их так скоро. Поверь, ни одна не дорога мне так, как твоя сестра, но я тоже переживаю из-за наследника.
Круглое лицо Дира вытянулось, он потряс головой, словно в уши ему натекла вода от неудачного прыжка в реку, и Аскольд привычно изумился и растрогался: неужели на самом деле у Дира нет наушника, кто сообщал бы не только о делах торговых и политических, но и сплетни из жизни женской половины Аскольдова дома. Интересно, признается ли Дир в своей беде? А у Аскольда были наушники в доме друга, хоть и доверял тому, насколько отпускало сердце, сердце же у воина жесткое, круглое. Дир признался:
– Я обещал жениться на той, кто родит мне сына. Но дочерей родилось уже больше двух дюжин от разных женщин, а сына все нет. Ты меня за последнего простофилю-то не держи. Знаю, много охотниц войти в терем законной женой, иные из моих девушек меня обманули, понесли от других, хотя приходили в мою постель девственными. Но, все одно: рожают дочерей.
– Дир! Это твои края… – Аскольд нахмурился и запнулся, тяжело ему, воину, показалось пересказывать небылицы. – У вас много странных преданий. Недавно приходил бродячий скальд, кощунник по-вашему. Пел красиво, но слова нескладные, как глиняные игрушки, вылепленные ребенком. Не умеете вы слова складывать. А пел он о киевских женах, о том, что все жены здесь – ведьмы. И пуще всего из ворожбы любят напустить на молодух бесплодие или чтобы мальчики не родились. Дир, кто подучил его? Кто-то стоит за спиной этого нелепого певца, я даже вижу тень с высоким урманским шлемом и слышу звон знакомой секиры.
Дир рисовал по белокаменной богатой стене свои смешные охранные словенские знаки; чем помогут знаки, чудак!
– Брат! Не надо! Молчи! Не веришь в наших богов – не верь, но молчи. Сколько девочек принесли твои наложницы? Четыре дюжины! А ты все не веришь, мой недоверчивый брат. Если бы от барана рождались одни ярочки, скорее бы поверил, что дело нечисто. Конечно, кощунника подослали. Но какая разница? Ясно, что нас с тобой сглазили, но выгодно это не Олегу, на которого намекаешь. Ему своей Ладоги хватает. Выгодно это здешним воеводам. Тяжела им власть разумная, городское богатство тяжело. Привыкли, безрассудные, к смутам и нищете.
