Судя по разрезу глаз и выступающим скулам, хозяин — тюрк. Но, по всему видать, учен, прочно прижился в городе и хорошо говорит на дари, старом местном языке.
— Кто, что, зачем — расспрашивать не буду, в письме шейха Назира сказано все нужное. Один вопрос: чем, сын мой, ты хотел бы заняться у нас в Самарканде?
"Чем? О боже, — подумал Омар, — чем угодно, лишь бы с голоду не умереть в чужой стране. И заработать немного денег на обратную дорогу".
— Я мог бы… учить в мектебе малых детей. Или — быть письмоводителем. У меня хороший почерк.
— О? — Благолепный судья усмехнулся, и Омар покраснел. Неужто он замахнулся слишком широко, и его желание — неосуществимо, даже нелепо? Да, конечно, тут много своих грамотеев. Что ж, будем хоть двор подметать. Если дадут…
— Что ты сказал бы, сын мой, о человеке, который, имея могучего слона, заставил его таскать не гранитные глыбы, не тяжкие бревна, а по два, по три снопа сухой джугары? То есть делать ослиную работу? Но и осел поднимает больше.
— Сказал бы, что он… неразумен.
— Приглядись же ко мне: похож я на человека неразумного?
— Нет.
— То-то! Я подразумевал не работу ради пропитания, а дело по душевной склонности. Скажи свою заветную мечту.
— Трактат! — встрепенулся Омар. — В математике накопилось много темного, спорного. Набросал кое-что в Нишапуре, но…
— Не дали закончить? Сын мой! Волна воинствующего невежества прокатилась и по этой земле. Но караханиды, в отличие от сельджуков, раньше спохватились. Уничтожить науку — все равно, что, выходя в далекий трудный путь, вырвать себе глаза. Ешь, сын мой.
— Я слушаю.
— Слушай и ешь! Итак, теперь мы благожелательны к ученым. Ибо доселе не избавились от тяжких последствий тех темных лет. Мне приходится разбирать много сложнейших тяжб по делам имущественным, строительным, земельным. Разнуздалось зло, повсюду обман, хищения. Но мы ничего не можем с этим поделать, потому что запутались в числах. Чем и пользуются казнокрады. О, среди них есть такие пройдохи! Очень трудно их изобличить, не имея перед глазами ясного, точного, емкого математического руководства. Но где его взять, такое руководство? Ешь, родной.
— Ем, спасибо.
— В наше время неподдельный ученый — большая редкость. И большая ценность. Его надо беречь, использовать по назначению. Так думает и хакан Шамс аль-Мульк.
Он сказал мне в прошлом году:
"Раз уж, по воле аллаха, мы овладели этой прекрасной страной, то должны удержать ее в своих руках. Для чего приспособиться к ней. К ее образу жизни, порядкам, обычаям. Здесь живет народ древний, мудрый, умелый. У него много знаний. Нельзя быть ниже народа, которым правишь. Верно? Посему надо привлечь к себе местных ученых, учиться у них. Иначе нам тут не выжить. Они же без нас не пропадут. Им-то у нас учиться нечему. Овец пасти? Сами умеют. Разве что ратному делу? Это, пожалуй, единственное, чем мы можем похвастать".
Ну, тут, в последнем — да простится мне моя дерзость — он, конечно, неправ. Еще в орхонских и енисейских степях, при черной вере, у тюрков была своя письменность. Не чуждались они и высоких китайских достижений. И позже, в Семиречье, поселившись в городах, приобщились через христиан-несториан к науке греческой, сирийской и согдийской. Абу-Наср Фараби, великий мыслитель, был, между прочим, тюрком из Отрара.
Но теперь — мы здесь, и все дела, заботы наши — здесь.
В Баласагуне[5] есть у меня друг Юсуф Хас-хаджиб. Он, в назидание хану, написал книгу «Кудатку-билик». Закончил в прошлом году. Умный человек. Но не математик. Умная книга. Но не наставление по алгебре. Пиши свой трактат! Считай, это мой заказ. Я преподнесу твою книгу славному нашему хакану. Ты будешь на время работы всем обеспечен и, завершив ее, достойно награжден. Согласен?
Бледный Омар пошевелил губами — и не сумел произнести ни слова. Так сдавило ему горло волнение.
…А говорили, у тюрок — много спеси и мало ума. Ум недалекий, ленивый. Все у них расплывчато, приблизительно, все вокруг да около. Какая чепуха! Народ толковый и понятливый. Переимчивый.
Ну, прежде всего, конечно, они воители. Били Китай. За Волгу ходили. Европу громили. На юге с Индией соприкоснулись. И никто их пока что не в силах одолеть. Крепкий народ! Усвоив точные знания, он далеко пойдет.
Единственное, что может их сломить (несуразность?) — то, в чем они, простодушные, видят сейчас свою мощь: правая вера. Она способна исподволь приглушить в их душе яркий огонь, как приглушила у персов, омрачить ясный ум, подавить деловитость, ввергнуть их надолго, на века, в тяжкую и мутную дремоту. Ведь по исламу жизнь человека и сам человек — ничто, а что может создать ничто?..
— Эй, Юнус! — негромко позвал Абу-Тахир. Дворецкий, видимо, ждал где-то здесь, за углом, — он сразу возник у ступенек, ведущих на террасу.
— Этот человек, — судья отвесил Омару легкий поклон, — мой почетный гость. Поручаю тебе всю заботу о нем. Отведи просторную комнату, выходящую окнами на террасу, — чтобы в ней было светло и прохладно. Поставь удобный столик, индийскую лучшую лампу. Ни в чем не отказывать! Слышишь? Ни в чем — ни в еде, ни в питье, ни в уходе. Не надоедай, ничем не досаждай. Следи за тишиною во дворе. Ясно?
Юнус — с готовностью:
— Вполне, господин. Будет сделано. Абу-Тахир оглядел Омара, надевшего вчера его поношенный халат.
— Вид у тебя… какой-то потерянный, сиротский. С детства запуган? Будь тверже! Ты должен быть одет сообразно с высоким званием ученого, — строго заметил судья. — Хорошо, добротно, но скромно, неброско. Как шейх. Вот, получай двести дирхемов, — в счет будущей награды за работу. — Он вручил Омару расшитый кошель.
Тусклые глаза Юнуса загорелись. Будто это ему чуть не перепало столько денег. Хозяин прогнал его движением бровей и, оставшись с Хайямом наедине, сказал проникновенно:
— Сын мои! Я человек добрый и щедрый, но не расточаю своих щедрот кому попало. Я не слюнявый благотворитель. Ясно? Это — сделка. Прости за прямоту, но запомни: мне не нужен ты сам, как гость, как ученик моего давнего друга. У него было много учеников, все бездарный народ, — я их знать не хочу. Мне нужна твоя голова. Вернее, то, что в ней. Нужна для успеха правителей, стоящих надо мною, — и, соответственно, для моего успеха. Потому-то я и забочусь о тебе. Ты должен отплатить мне честной и добросовестной службой. Дня три оглядись, послоняйся по Самарканду. Прогуляйся в квартал Гатфар, полюбуйся знаменитыми кипарисами, — они у нас хорошо растут, и затем — приступай к делу. Увижу, что ты прилежен, — огражу от всех несчастий. Ну, а женщин — ты сам их найдешь. Будь здоров!
***
"Почетный-то гость, похоже… попал в почетное рабство? — с усмешкой подумал Омар. — Э, ладно! Пусть. Лишь бы судья не передумал, не обернулся, по слову Али Джафара, людоедом-гулем".
Ох, утро. Какое утро! Какой внезапный поворот в судьбе…
Нельзя сказать, что Омар совершенно им ошеломлен. Конечно, сперва кровь ударила в голову, отхлынула к сердцу, в ушах что-то взвыло — и заглохло. Но молодой Хайям освоился быстро с мыслью о великой своей удаче. Так и должно быть! Вот в чем дело. Человек одаренный всегда сознает свою одаренность. Точно так же, как человек, обладающий силой гипнотического внушения, хорошо знает, что он обладает этой силой. Омар попал в свою стихию. Как рыба, которую, сетью поймав в просторной реке, долго держали зачем-то в затхлом пруду, — и которая, сумев убежать по грязной канаве, вновь нырнула в прохладную глубь родной реки.
Упругий атласный ветер течет по синей долине, шелестит листвой гранатовых деревьев — и страницами будущей книги.
В Самарканде чисто, уютно. Нежно-алый огонь высоченных кирпичных стен общественных зданий начинает отступать на освещенной стороне перед яркой золотистой охрой; в густой синеве теневой стороны расплывчато-нефритовые кроны прислонившихся к строениям чинар выступают все отчетливее, меняя окраску на зеленую теплую с еле заметным красноватым налетом.
Во дворе, под огромным вязом, еще холодный сумрак. Но где-то на женской половине дома, проснувшись, уже лепечут дети.
Омар спокоен. Душевно свободен. Он бодр и могуч. Разум его невозмутимо ясен. Он будет писать свой трактат. Он напишет его!
— Три дирхема, — шепнул Юнус ему во дворе.
— А? — не понял Омар, как никогда далекий от Юнуса с его заботами.
— С тебя три дирхема.
— Ах, да… — Омар на радостях дал ему десять.
— Алгебра, альмукабала, — сердито бормочет Юнус. Сам дворецкий Юнус бредет на базар, а вороватый шакал дурных его помыслов рыщет вокруг молодого Омара Хайяма. — Мы тоже учились в медресе. И знаем: глупее науки, чем алгебра, нет на земле. Но, оказалось, она в цене, а? Стол, и жилье, и заботу. И деньги. И я — ухаживай за ним. Ну нет. Пусть корпит над своими туманными доказательствами, — я их опровергну. Или я дурнее его! Разве я не умею читать и писать? Если он еще сопливым мальчишкой одолел эту премудрость, то я-то, взрослый, опытный, умный, в два счета ею овладею. Пиши, любезный! Пиши свой трактат. Настанет час, я тебя посрамлю. Есть что-нибудь по алгебре? — спросил он в книжном ряду.
