— Надо взять, — Петр Лютый соскочил с лошади. — Подбросим до села.
У Нестора тоже екнуло сердце. Дикая степь, волки стаями шастают. И оставить? А где его ребенок? Не по их ли милости прибран?
— Садитесь на подводу, — предложил Петр незнакомке, взяв ее за локоть.
— С вами? Нет! Нет! — воскликнула женщина, освобождая руку. — Душегубы! Омэр-зительные! Нет!
— Простите, — сказал Лютый, и отряд поскакал дальше.
В Новопокровской волости появилась рота австро-германских войск, к которым присоединились немцы-поселяне, собственники. Вооружены пулеметами и винтовками, приезжают в каждое село и деревню, где собирают поголовно всех граждан, строят их в ряды, по указанию местных немецких колонистов-землевладельцев расстреливают, бьют нагайками без пощады, привязывают к бричкам и волокут по земле.
Газета «Мысль»— орган екатеринославского комитета правых эсеров.
19 апреля 1918 г.
Неширокая покойная речка Волчья открылась им в угасающем лунном свете. Давно перевалило за полночь, и не слышно было даже пустобрехих собак. С высокого берега отряд различал мост, за ним угадывалось село Больше-Михайловка, или Дибривка. Сразу потянуло на сон.
— Кому чин, кому блин, а кому и дубовый клин. Пошли! — предложил Фома Рябко.
— Может, разведку все же пустить? — заметил Пантелей Каретник.
— Кто местный? — спросил Махно.
Из темноты выступил широкоплечий молодец с впалыми щеками, словно давно голодал или болячка замучила.
— Я вроде.
Нестор приметил его еще в Гуляй-Поле: хваткий без увертки и на кавалерийской лошади сидит по-особому.
— Служил?
— Точно так. Прапорщик Петр Петренко.
— Слушай, а есть тут брод?
— А как же. Злодийскый. Недалече. Мелкий, и брюхо коня не замочим.
— Бери пару хлопцев и мотоните в село, разузнайте обстановку. Одна нога тут, другая там. До кумы пока не суйтесь!
Мужики заулыбались, хотя всех клонило ко сну. Трое живо поскакали. В той стороне взлайнула собака. Отряд насторожился. Но снова стало тихо, и кое-кто свалился на подводах, чтобы вздремнуть. Махно не будил их, пошел к кустам и сторожко прислушался. От речки тянуло уже осенним холодком. Запахло тысячелистником, что хрустнул под ногой. «Если ОНИ тут, то куда? — думалось. — Ну, куда? Не горюй, найдем. Родная ж земля».
Наконец трое опять перебрели Волчью, и Петренко доложил:
— Чисто! Ни австрийцев, ни варты. Трое суток никого. Поехали с Богом.
Осторожный Махно не велел, однако, ступать на мост, греметь среди ночи. Отряд вошел в село по Злодейскому броду. Оно оказалось большим. Пробрались на самую околицу, к лесу, и здесь у чьей-то хаты, которая в случае нападения защищала бы хоть с одной стороны, люди повалились прямо на улице. Прежде чем заснуть, Нестор определил часовых…
— Ой, сказка, а не конь! Дывысь, сэрэбряна узда. Ой! И пулемет. А вин стриляе? — услышал он во сне какие-то приятные, вроде бы из далекого детства голоса и с трудом раскрыл глаза. Среди спящих бегали мальчишки с удочками. Часовые их не трогали.
— Кто такие? — спросил Махно, поднимаясь. Рассвет разгорался во всю ширь неба и обещал теплый, ясный день.
— Мы тутэшни, — бодро отвечал старший мальчуган, черненький и курносый. — Окунив ловым.
— Кто вас послал?
— Сами захотилы. Чеснэ слово А вы, дядьку, нэ з отряда матроса?
К разговору уже прислушивались многие.
— Какого матроса?
— Ой, нэ знаетэ? Та дяди Фэди Щуся. Вин тут нэдалэко жывэ, а счас ховаеться з нашым батьком и сусидамы в лису.
— Не может быть, — Нестор небрежно махнул рукой и отвернулся.
— Ну вы, дядьку, як Хома! — возмутился мальчик. — Та кого угодно спытайтэ. Вси знають!
— Спасибо вам, ребята. Идите за окунями. Щусь, Щусь, как будто знакомый, а кто — убей не вспомню. Ты не подскажешь? — обратился Махно к Петру Петренко.
— Мы вместе по девкам бегали. Потом его в морячки забрили, и след простыл. Лет двадцать пять ему, как и мне.
— А-а, он же у нас в гуляйпольской гвардии был! — напомнил Алексей Харченко. — Еще отступали вместе, толкся на конференции анархистов в Таганроге. Красавчик такой, с красным бантом. Даже гром-баба Маруся Никифорова — и та заглядывалась!
— Верно. Славный малый и, видишь, не сидит сложа руки. Петя! — позвал Махно Лютого. — Ану возьми кого хочешь, и хоть из-под земли найдите Щуся. Стой! Напишу ему.
Взяв бумажку, гонцы ушли. Пока определяли дозорных на разные концы села, поили, кормили лошадей, готовили завтрак из кабанчика, выменянного на спички в ближайшей хате, — Лютый возвратился без матроса.
— Никому не верит, — доложил. — Пуганый воробей. Роздайбиду оставил заложником в блиндаже и требует тебя лично.
Нестор опустил голову. Ловушка? Что на уме у того Щуся? Если Брова — разбойник, чем этот лучше? Они же вместе, говорят, промышляли. Заносчивая, коварная матросня.
— Поехали! — настаивал Семен Каретник. — Вдруг что, я их сам размечу бомбами.
— Айда, — поддержал его Алексей Чубенко.
— Ну, добро. Вперед, и только!
Дорогу указывал Лютый. Поплутав по лесу, степняки наконец выбрались на поляну. Там вместо партизан… в аккуратном каре стояли австрийцы! Махно оторопел. Попались! И как глупо! Он мгновенно повернул коня, чтобы дать деру, и услышал:
— Товарищ Махно! Это я, Щусь! Вот ваш заложник!
Но тропе бежал улыбающийся Роздайбида, и у Нестора отлегло от сердца. Он спешился и пошел навстречу Щусю. Тот был в клеше и форменке, с пулеметной лентой через плечо, на боку сабля, наган, гранаты — вылитый броненосец! Никакого сомнения — давно знакомый красавец. Они обнялись и поцеловались.
— Здравствуйте, бойцы! — приветствовал Нестор отряд и лишь сейчас рассмотрел немецкую форму, и австрийскую, гайдамацкую, и крестьянские свитки, суконные серяки. Ответ был дружный, даже восторженный. Чувствовалось, что помощь ждали, были ей рады.
— Что ты, товарищ Щусь, делал до сих пор и что намерен предпринять? — спросил Махно нарочито громко, чтобы все слышали.
— Нападали на возвратившихся помещиков, уничтожали их, охранителей и солдат.
— Теперь послушай меня. Тут ты погибнешь, рано или поздно. Брось лес, выйди на простор, зови селян, особенно молодежь, в революционную бурю. Ринемся в открытый бой с палачами. Согласен?
Федор молчал, поглядывая на повстанцев. Тщеславный малый, он привык верховодить. А Махно не зря появился, первенство не уступит. «Эх, неохота идти в подчинение. Но силы-то будут о-го-го. Я и в большом отряде не потеряюсь. Или не стоит, а? Спрошу братишек», — решил Щусь.
— Слышите, что он предлагает?
— Слышим! — радостно донеслось в ответ.
Это развеяло сомнения. Федор схватил Нестора в объятия, поднял его и крикнул:
— Да, да! Пойдем с тобой!
Отряды объединились, и Махно нетерпеливо прикидывал, что теперь-то можно будет отправиться и в дальний рейд: по селам и хуторам Юзовки, Мариуполя…
— Обедать пора, — напомнил Гаврюха Троян.
— У тебя ж пузо!
— В молодости сорок вареников глотал, а счас еле-еле пятьдесят.
Тем временем на окраине села людей собралось изрядно. В отряд просились родственники тех, кого расстреляли австрийцы, бывшие фронтовики, что раньше колебались. Рядом толклись их жены, невесты, зеваки, дети. Махно радовался. Вот он, народ, и что пожелает, то и будем делать, а не по указке умников из Киева или Москвы. На улице уже не хватало места, и все не спеша пошли в центр.
— Голод не свой брат, — настойчивее напомнил Троян.
— Где у вас кулаки живут? — спросил Нестор селян.
— А нэдалэко. На тий вулыци.
— Тю, та ось жэ хата Лукьянэнка!
— Позовите. Пусть даст на суп теленка или овцу. На той улице тоже возьмите. Станут возражать — доложите. Лютый, чув? Организуй обед!
Пока они шли на церковную площадь, Федор Щусь легонько прикоснулся к плечу Нестора:
— Думаешь, почему земляки такие сознательные?
Что-что, но подобный вопрос Махно не ожидал от простодушного на вид красавца-матроса.
— Глянь сюда, — он достал из кармана измятую бумажку и начал читать: — «Крестьяне села Больше-Михайловки обязаны выдать для содержания экспедиционного батальона 160 арб сена и соломы, 15 возов картошки, 70 хлебов, 65 пудов сала, 35 курей, 5 кабанов, 6 фунтов чая, пуд табака, 3 пуда кислой капусты…»
— Постой, Федя. Сразу, что ли?
— Конечно. Это приказ. Недавно издан. Еще не все! Слушай дальше: «100 пудов пшена, 550 пшеницы и 800 ячменя». Земляки умоляли, дескать, раньше уже все забрали. Ах так! Приперли солдат, арестовали десять заложников, пулеметы установили и ну шастать по чердакам, погребам, клуням. Последнюю торбу отбирали. Кто раскроет рот — шомполами. Моих дружков — на акацию. А-а! — жарко выдохнул Щусь. — Потому и мы жалостью не балуемся.
Нестор взглянул на него попристальнее и приметил что-то звероватое в веселом оскале.
