Мамай крутнулся в седле, опалил взглядом темника, продолжал:
— Но тот, кто исполнителен и предан своему повелителю, тот страшен врагу и дорог нам. Сегодня я уже отметил наградами воинов первой тысячи, я знаю: славные джигиты есть и в других. Тумен готов к битвам, и потому я выделяю из своей казны тысячу цен лошади серебром для выдачи воинам соразмерно их отличиям в службе, а мои люди проследят, чтобы серебро было распределено по справедливости.
Степная гроза не ревет так, как ревели шесть тысяч глоток, прославляя повелителя, его щедрость и справедливость. Губы Мамая кривились. Как мало нужно, чтобы купить жадное и тупое человеческое стадо! Тысяча цен лошади — для каждого из них это сказочное богатство, а подели на весь тумен — жалкая горстка серебра, и то, гляди, как бы не осело наполовину в кошельках начальников.
— У меня много туменов, и я не могу дать вам сегодня больше. Зато скоро я отдам вам богатые города врагов — там все будет ваше. А пока велю темнику Есутаю выделить от себя также цену пятисот лошадей для награждения тех, кто достоин.
Пока войско вновь восторженно ревело, Мамай косился на Есутая. Темник глух к богатству, но цену пятисот лошадей, конечно, наскребет, в крайнем случае потрясет своих наянов — пусть они обозлятся на господина.
— Моя награда серебром, — снова бросал в жадные уши Орды, — не должна попасть лишь к тем, кто сегодня получил отличия в виде красных рубцов на спине.
Хохот покатился по рядам всадников. Да, они испугались плети, но сейчас каждый, кого она не коснулась, сожалел, что нукеры и исправники не перепороли всех остальных, что в общем-то наказанных обидно мало… Знал Мамай, как управлять жадной человеческой стаей: буди в ней жадность, вовремя бросай кусочки жратвы, держи впроголодь и дразни обещанием жирного куска, которым она вот-вот насытится до отвала, — и стая послушно побежит за тобой, готовая растерзать всякого, на кого ее натравишь…
— Теперь слушайте мою волю. Вашим храбрым туменом командует военачальник Есутай, чья слава принадлежит Орде. Мы должны позаботиться, чтобы слава эта не покрылась пылью. Есутай стар, тяжесть великих походов сгибает его плечи, глаза его стали тускнеть от времени, и я боюсь, что ленивые тарбаганы, хитрые лисицы и шакалы, ядовитые змеи начнут плодиться среди вас. Я нашел ему в помощники молодого беркута, чьими глазами он будет высматривать скверну, чьими лапами когтить ее. А мудрости у него хватит своей.
Мамай кинул подачку насторожившейся стае: она останется в надежде, что править улусом и войском по-прежнему будет добрый Есутай. Вскинул жезл, приказал:
— Темир-бек! Стань рядом!
Словно поднятый вместе с конем мощными крыльями, черный всадник отделился от своей тысячи, подлетел к Мамаю и замер, похожий на мрачную статую. Мамай протянул руку к одному из свиты, мурза поспешно открыл небольшой ларец, достал золотой знак с изображением священного полумесяца, Мамай наклонился к черному всаднику, своей рукой приколол знак к его левому плечу. От волнения лицо Темир-бека налилось кровью, стало еще угрюмей, глаза застлал туман, и видели они одного Мамая, и Мамай в этих глазах становился всесильным богом, чья щедрость не знает границ. Приблизился знаменщик, склонил зеленое полотнище с золотым полумесяцем, новый темник прижал его к лицу, но и без этой клятвы Мамай знал: безвестный и небогатый наян Темир-бек, вознесенный им на вершину воинской власти, отдаст за Мамая кровь по капле и тело по кусочку… Но вот он выпрямился, в глазах его больше не было тумана, они пристально оглядели весь отряд войска, и в них сверкнул звериный огонь.
— Слава повелителю Золотой Орды! — пролаял он грубым голосом волкодава. — Слава непобедимому Мамаю!
Громче всех кричала первая тысяча, радуясь, что ее въедливый начальник, тяжелорукий и злопамятный, теперь немного отдалится, занимаясь целым туменом. Вероятно, воины поумерили бы пыл, знай, какого тысячника готовит им правитель. А Мамай, замечая взгляды нового темника, с удовольствием думал, что двоевластие в этом тумене не будет долгим. Темир-бек наклонился к нему.
— Повелитель, дозволь отлучиться? Это надо тебе.
Мамай кивнул.
— Солнце устало, близится ночь, — глухо сказал Есутай. — Скатерти в твоем шатре расстелены, и тебе пора отдохнуть — ведь завтра у тебя много дел.
Мамай тронул коня, спросил: доволен ли Есутай назначенным ему помощником.
— Милость твоя бесконечна…
В подсохшей закатной степи возникло облако пыли, оно приближалось, и Мамай сдержал коня. Сотня воинов гнала лошадей и скот; жалобно мычали утомившиеся коровы, хрипло ревели быки, сквозь стук телег доносился усталый плач детей. За всадниками плелось на веревках несколько чернобородых полуобнаженных мужчин, лица и спины их были покрыты запекшейся кровью и вспухшими рубцами. В телегах везли длинноволосых женщин в растерзанных пестрых одеждах, сквозь цветастую рвань смуглела кожа, жалко выпирали худые лопатки, полные муки глаза смотрели с опавших лиц, и только алые губы, жемчуг зубов да уголь крутых бровей дразнили воображение. Многие женщины прижимали к себе черных, как скворцы, детей с исплаканными, в пол-лица глазами. Воины, проезжая мимо, низко кланялись, остро пахло конским потом, разогретой сыромятиной и еще чем-то — чужим, не ордынским. Пленники на веревках смотрели прямо перед собой мутными, опустошенными глазами, — наверное, ордынский стан и яркая свита Мамая и войска, шевелящиеся на равнине темной тучей, казались им миражем, не раз возникавшим в горячечном кровавом тумане, сквозь который их гнали целый день… Запыленный сотник подскакал к свите, склонился.
— Говори.
— Отряд выполнил приказ темника Есутая. Мы захватили зловредное племя, ворующее скот. Я решил самых сильных мужчин не убивать, сарацины могуг быть хорошими чабанами и табунщиками.
— Хе-хе-хе, — проблеял один из мурз. — Какой раб из цыгана? Не успеешь приставить к табуну — сбежит, да и коня сведет. Волка не ставят стеречь стадо.
— Всех убивать — Орда останется без рабов, — отрывисто произнес Темир-бек, присоединившийся к свите. — Нам нужны кузнецы, эти годятся. Прикуем к наковальням — пусть бегут.
— Темник говорит хорошо, — кивнул Мамай. — Теперь ордынцам время воевать. Работать будут рабы.
Он последний раз скользнул взглядом по телегам, которые тронулись в сторону юрт, где произойдет дележ добычи и лучшую часть, как всегда, выделят правителю. Но он даже не подумал об этом — больно мелка дичь. Лишь на миг задержался в ушах плачущий детский голос: «Су-у!» — наверное, одна из полонянок заставила своего ребенка просить воды на том языке, который всем понятен в кочевой степи: «Су-у!..» Но что для владыки Орды жалкий писк какого-то звереныша? Ведь сарацинов не считали даже за людей. Они были чем-то вроде полусказочных аламастов, людей дикого племени, которые жили в непроходимых горных лесах, лишь изредка, в неурожайные годы, спускались в долины, к человеческим селениям, жестами и малопонятными звуками просили пищу. Обычно горцы их прогоняли, но иногда подкармливали, заставляя делать какую-нибудь простую работу: перетаскивать тяжести, очищать поля и тропы от каменных обвалов — они выполняли работу покорно и тупо, только надо было их вовремя остановить. В одном из походов в горную страну Мамай приказал взять для интереса трех аламастов в войско. Каждый из них легко переносил наковальню, которую с трудом поднимали четверо сильных мужчин, мог на плечах тащить лошадь (почему-то лошади их совершенно не пугались), одной лапой вырывал из промоины нагруженную кибитку, мог долгие версты нести по раскисшей дороге тяжелый деревянный помост для преодоления оврагов и ручьев. Казалось, сила их неиссякаема, но даже перед последним рабом они были послушнее собак. Кормили их зерном и несваренными мясными отбросами, из-за которых они враждовали с собаками на потеху воинам. Но потеха длилась недолго: три аламаста очень скоро приучили свирепую собачью орду, сопровождающую войско, держаться на почтительном расстоянии. Дрались они не только лапами и зубами, но и метко бросали громадные камни. Мамай хотел испытать их в бою, но из этого ничего не вышло — пробудить вражду к людям и даже к лошадям в темной душе аламастов оказалось невозможно. На охоте в плавнях большой реки их послали взять обложенного в камыше тигра, объяснив, насколько возможно, что тигра надо притащить живым. То ли они не поняли, то ли ярость борьбы затмила их скудный разум, но тигра они задушили. Мамай рассвирепел: живого тигра в клетке он намеревался послать в столицу, как символическую весть о том, что свирепые горские племена скручены им, — это произвело бы впечатление не только на тогдашнего хана, но и на весь ордынский народ. Тигра выслеживали все дни, пока войско отдыхало, а найти нового — дело непростое. В гневе Мамай приказал отхлестать начальника охоты кнутом, аламастов — побить стрелами. Их отвели на поле, поставили рядом, окровавленных, со свисающими клочьями волосатой шкуры — тигр был старый и огромный, — и молодые воины поочередно выпускали в них стрелы, стараясь попасть в сердце. От попаданий в другие части тела аламасты лишь вздрагивали, удивленно глядя на убийц темными печальными глазами из-под выдающихся надбровий. Но даже пораженные в сердце, они падали не сразу: обливаясь кровью и жалко мыча — «а-ла-ллам», — поднимали лапы к лицу, медленно опускались на колени и лишь потом под градом стрел простирались на земле, словно молились. Ни один не пытался убежать, ни один не бросился на стрелков: люди, вероятно, представлялись им всемогущими богами, и то, что люди делали, казалось им неизбежным… Если бы все другие народы стали такими! Но не для того ли с началом нынешнего лета Мамай собрал в кулак двенадцать орд и еще три подвластных ему царства? Не для того ли он проверяет войско, всюду ставит преданных ему сильных военачальников? Когда в огне русских селений и городов кулак его армии окончательно закалится, можно будет населять подлунный мир сплошными аламастами…
