Домой они вернулись вечером. Зловещее беззвездное небо низко нависло над селом. Вокруг было тихо. Куры уже сидели в курятнике. Вслед за арбой во двор вошла корова. Выпрягли лошадь, а разгружать воз не стали. И сил не было, да и Султан плакал, не давал покоя. Даже Хусен, который утром прыгал, словно теленок, впервые выпущенный на лужок, сейчас был похож на осеннего цыпленка.
На счастье, два-три дня стояла хорошая погода, и работа в поле спорилась. Им теперь помогали Исмаал с женой, а один день с ними работала и жена Мурада, зато Кайпа вынуждена была остаться дома – заболел Султан.
Вскоре всю кукурузу убрали и перевезли во двор. Теперь надо было обломать початки, и этим уже занимались только Хасан, Хусен, а временами и Кайпа, когда удавалось хоть ненадолго убаюкать Султана. Иногда забегали дети Гойберда, но помощь от них не ахти какая: поработают часок, прихватят по паре початков – и домой. Пожарят, съедят и обратно.
Разок забегала Эсет, но Тархан не дал ей побыть у них, стал звать домой. А когда она отмахнулась, пожаловался матери, и та раскричалась на все село, пока наконец не загнала дочь.
Хусен только все удивлялся про себя: «И чего они не пускают к нам Эсет? Мы ведь не съедим ее? А что к соседям зашла помочь, так разве это плохо? Я бы тоже им помог!»
Кабират поссорилась с Кайпой – обвинила ее в том, будто она распустила слух, что Дауда арестовали по доносу Соси. А Кайпа и знать ничего не знала, сама услышала от людей – все село об этом и говорит. Соси надеялся, что все останется между ним и Ази, но не тут-то было – земля слухами полнится. На доносчика смотрят косо. Вот он и злится на всех, а жена рада стараться, обвиняет во всем соседку. Из-за этого и детей готова поссорить.
Едва Эсет вернулась к себе во двор, оттуда донесся ее плач и крики матери:
– Смотри у меня, синеглазый шайтан, еще раз увижу тебя на том дворе, ноги переломаю! У них опять что случится, скажут, мы донесли, мы виноваты, а ты им помогать надумала?
Кабират кричала и хлестала девочку хворостиной по ногам. В эту минуту она напоминала волка из сказки, который винит ягненка в том, что он мутит ему воду в реке.
Кабират и Соси не знали, что им еще сделать, чтобы сельчане, и особенно соседи, не проведали, чем и как они живут. С трех сторон обнесли свой двор высоким забором, от улицы их отгораживала задняя стена дома. То ли сглаза остерегались, то ли боялись, как бы богатства у них не убавилось. Да где уж ему убавиться! Известное дело – деньги идут к деньгам. Из года в год, когда в сапетках у сельчан уже хоть шаром покати, у Соси полным-полно кукурузы, а когда другим сеять нечем, он, отложив зерно про запас, еще и продает часть. И возить далеко не приходится – люди сами идут. У кого денег нет, берут в долг с условием из нового урожая вернуть вдвойне. К осени, глядишь, огромная сапетка у него снова полна. Не многим такое выпадает.
Беки, бедняга, надеялся хоть в этом году наполнить свою сапетку, да вон как все обернулось.
Всякий раз, заглядывая в сапетку, Кайпа шлет проклятия осиротившему ее дом, ее детей.
– Чтобы кровью тебе обернулось, Саад, богатство твое, нажитое нечестно. О дяла, – воздев руки к небесам, молит несчастная женщина, – сделай так, чтобы хоть одно из моих проклятий пало на голову убийцы!
11
Дорога на Тэлги-балку проходит вдоль кладбища. Эта балка ближе других к селу, потому-то ее и предпочитают сельчане: можно быстро нарубить полную арбу дров и успеть вывезти, не попав на глаза леснику Элмарзе. Но это только так кажется. А на деле редко кому удается избежать встречи с вездесущим лесником.
Встреча с Элмарзой добром не обходится: либо приходится сгружать лес, либо взятку платить леснику.
Хасану и Хусену платить нечем. Вся надежда, что, узнав, чьи они дети, Элмарза пожалеет сирот. Ведь он к тому же из тайпа их матери, значит, в некотором роде дядей приходится.
Мерин чуть плетется. Никак ему не хочется на старости лет волочить арбу. Другое дело – стоять в теплом сарае да пожевывать вкусное сено.
Хасан тоже без радости согласился ехать в лес.
– Поезжай, сынок, в Тэлги-балку, – попросила с вечера мать, – холод на дворе, а нам топить нечем. Завтра ураза начинается, а в нетопленной комнате разве искупаешься? Привезете пару вязанок – и хватит. А Султан поправится, тогда и я с вами съезжу, полную арбу нарубим.
Хусена просить не надо. Ему лишь бы на арбе проехаться, а что там делать надо будет, мальчику нипочем.
Вот и сейчас он сидит на арбе и не думает о том, что их ждет нелегкая работа – ведь ему придется подтаскивать к арбе дрова.
Хусен разглядывает чурты. Они разные: деревянные и каменные. Все покрашены в синий или зеленый цвет. Некоторые расписаны красивыми сложными узорами. Хусен знает, что под каждым чуртом похоронен человек.
– Хасан, где больше людей, здесь, на кладбище, или у нас в селе? – спрашивает Хусен.
– Откуда мне знать! – отвечает Хасан, не оборачиваясь. – А тебе-то какое до этого дело?
– Просто так.
– Делать тебе нечего! Чем болтать чепуху, лучше помолись, чтоб дяла простил все их грехи.
– А зачем?
– Так полагается. Когда едешь мимо кладбища, нужно говорить: «Да простит вас дяла!»
– Сколько раз надо говорить эти слова?
– Пока не проедешь кладбище. А ты что спрашиваешь, боишься устать?
Хусен не ответил. Он уже повторял про себя: «Да простит вас дяла!» Но через минуту-другую спросил:
– Хасан, а где наш дади похоронен?
– Там, с другой стороны.
– Давай пойдем на его могилу?
– Не сейчас. На обратном пути…
– Ну, пожалуйста, Хасан, давай сейчас…
Хусен не мог понять, как это можно проехать мимо кладбища и не подойти к могиле отца. Мальчик, как похоронили Беки, еще ни разу не был на кладбище.
Раньше он думал, что покойников замуровывают в чурты, теперь Хусен знает: их зарывают в землю.
Хасан наконец уступил просьбам брата и остановил лошадь. На кладбище было тихо. Только черные вороны иногда нарушали безмолвие своим карканьем. Они то садились на чурты, то взмывали ввысь.
Дети остановились у свежей могилы.
– Подними руки, – приказал Хасан, покосившись на брата, – помолимся за дади.
Хусен поднял руки и вопросительно посмотрел на Хасана: что же дальше делать?
– Говори «аминь», – сверкнул глазами Хасан и стал что-то быстро и непонятно шептать: он видел, так делают взрослые.
Хасан не знал других слов молитвы, кроме «аминь», а потому только его и повторял.
Хусен тоже старательно шептал «аминь», по при этом он успевал и многое увидеть: чурты, например, и… ворон. А вот села на высокий каменный чурт сорока.
– Шш, – махнул рукой Хусен.
– Не маши руками во время молитвы, – прикрикнул Хасап.
хусен не ответил. Он и раньше редко пререкался с братом, знал, что у того больше силы, а теперь, после того как мать сказала, что Хасан старше и потому его надо слушаться, Хусен выносит все окрики и придирки брата. А Хасан стал какой-то очень странный. «Ведь вот дади был старшим в семье, но никого не обижал, наоборот, защищал. А Хасан все покрикивает да приказывает, отчего бы это?» – думал Хусен.
Чурт на могиле отца был совсем маленький. Когда он лежал еще во дворе и Дауд с Гойбердом обтесывали его, он казался Хусену огромным. Но теперь, наполовину врытый в землю, едва возвышается над холмиком, и не вырезан на нем ни наган, ни кинжал, как на том, где сорока сидела.
– Хасан, а почему на том чурте вырезаны наган и кинжал?
– Это значит – там похоронен мужчина.
– А-а, – протянул Хусен.
– Видишь, рядом на чурте серьги, кольца и женский пояс? Там похоронена девушка. Брат и сестра лежат рядом. Я слыхал, что его убили и она не пережила горя. Кроме брата, у нее никого больше на свете не было.
– А кто его убил?
– Кто-то из Нясаре. [25] Говорят, он женился на девушке, которая была засватана за человека из рода тех людей, что из Нясаре.
