– Ныне, государь, – говорил князь Юрий старшему брату, – вся чудь белоглазая, мещера и прочие язычники почуют силу руки московской, под которой живут!
– Истинно так, – соглашался Иван Васильевич, – но, мыслю, не токмо страхом надо нам силу свою крепить, а и по-иному…
Он помолчал и, обратясь к вошедшему дьяку Курицыну, неожиданно спросил:
– Помнишь, Федор Василич, о реке-то что мы баили? Куда от нее и на какие мельницы воду отводить, дабы она впустую али во вред нам не работала? Сиречь на кого надо опираться нам, на ком нам силу свою государеву крепить?
– Помню, государь, – ответил дьяк.
– Ныне яз покоен, – продолжал с усмешкой Иван Васильевич. – Опора нам во всем дети боярские, дворяне, помещики малые. У сих сироты перво-наперво – вои государевой службы, а не токмо пашенные кони, как у иных. Сами же дети боярские и подобные им – слуги нам верные, ибо будем мы сильны и богаты, и они с нами сильны и богаты станут. Бояре же и князи добре ведают: чем государи сильней и богаче, тем они, бояре и князи, слабей да бедней, а посему – они идут против нас. Они, как и новгородская господа, мыслят о том, дабы изделать из нас угодников и слуг своих.
– Ну, государь, – возразил Курицын, – сил у них нет таких, как у господы новгородской.
Иван Васильевич рассмеялся.
– Ведаю, что сил-то у них нет, – произнес он резко, – но ведаю, Федор Василич, что в кажном из них сидит или Шемяка, до власти охочий, или вотчинник, жаднущий до земли, до холопов и до денег. – Иван Васильевич сжал кулаки и положил их на стол. – Яз же, – воскликнул он, сверкнув глазами, – так их зажму, что и дохнуть не смогут! Всякие льготы и опричнины боярским детям дам, из крепких сирот и холопов дворян изделаю. Мелкие-то у меня крупных съедят. – Помолчав некоторое время, он успокоился и продолжал: – Постоянное войско нам крепить надобно. Будут ежели у нас полки многие и верные, будут добре снаряжены, то Москва возьмет все в свои руки и скинет иго татарское.
Весна была в полном разгаре. Травы кругом цвели и деревья, в тальниках же и кустарниках на берегах волжских затонов пели соловьи по ночам, громко щелкая и рассыпаясь серебром от зари до зари, а днем комары, немолчно жужжа и звеня, тучами носились над берегом. Крякали утки в камышовых зарослях, пищали чайки, непрерывно мелькая в воздухе, и тонко посвистывали на песчаных отмелях большие и малые кулики…
Караван за караваном из лодок подплывал по широкой полой воде к Нижнему, а воевода Константин Александрович еле терпел сам и еле сдерживал полки свои, чтобы раньше времени не ринулись вниз по Волге-реке к ненавистной Казани. Гонца за гонцом слал он к великому князю на Москву, сообщая о прибытии новых полков и указывая примерный срок, когда можно будет ударить на Казань с разных сторон, окружить, осадить, разорить и сжечь дотла это разбойничье гнездо. Такая гоньба не зря была – почуял воевода Беззубцев что-то иное на Москве. Не стало уж на запросы его ясных и твердых ответов государя, как ранее…
На Москве же меж братьями не было согласия из-за молений вдовы покойного царевича Касима, приехавшей в стольный град бить челом великому князю. Просила она отпустить ее в Казань к сыну родному Ибрагиму, царю казанскому. С клятвами и лестью обещала она государю московскому миром добиться полной покорности сына, безо всякой войны.
– Муж и господин мой, – говорила она, – до конца живота своего служил Москве верой и правдой. Так и яз послужу тобе, государь.
По обычаю своему татарскому была она вся окутана широкими одеждами, а сверху на голову ее накинут был широкий красивый халат из темно-зеленого шелка, и среди всех этих одеяний видны были только глаза, мягкие и нежные, как дорогой черный бархат. В глазах этих, меж густых ресниц, блестели слезы.
Иван Васильевич колебался. По великой осторожности своей не хотел он вверяться случайностям войны и берег войско свое, боясь и Ахмата и польского короля. Мирное решение распри влекло его сердце, но боялся он вверяться и вдове Касима, по слухам, женщине коварной и хитрой.
– Государь, – горячился к тому же князь Юрий Васильевич, – послали мы к Устюгу, как решено было, воеводу своего князь Данилу Васильевича Ярославского. Пришел к нему из Вологды и воевода Семен Пешак-Сабуров с вологжанами, а каким воровством вятчане их изолгали? Стала Вятка за Ибрагима! Не приходится своим православным верить, как же верить басурманке?!
Но не послушал брата государь московский. Дал он подарки вдове Касима и опасные грамоты до самой Казани, веря, что мир и для Ибрагима нужен.
– Брате мой Юрий, – мягко сказал Иван Васильевич, – не басурманке яз верю, а делам сего времени. Разумеют, чаю, татары, что у Москвы сил-то поболе ихних, и потому захотят мира на таком случае. Мы же войска своего не тронем, палку будем доржать над Казанью.
Созвал всех воевод своих набольший воевода Константин Александрович.
– Утре, – молвил он радостно, – будем служить после обеда молебен перед войском, а вслед за сим воссядем на суда свои: изгоном поплывем на Казань, как сие еще на Москве решено было.
– Живи, Москва! – радостно кричали воеводы. – Дай Бог нам помочи, а государю здравия!
Веселый и радостный, распорядился Константин Александрович:
– Идите приказы давайте полкам своим о походе наутре. На вечернюю же трапезу прошу всех ко мне! Пир пировать будем.
С шумом, смехом и говором разошлись воеводы, а вечером, когда вновь собрались все за столами Константина Александровича и выпили уж по первому кубку за начало похода, прибыл гонец из Москвы и привез грамоту государя для главного воеводы.
Все затихли за столами, не ведая, чего ожидать от приказа великого князя, и молчали все князья и воеводы. Воевода же набольший, возвратясь из покоя своего, печален был и молвил:
– По-иному решил государь наш. Повелел он всем вам, князи и воеводы, кто захочет, идти воевать казанские места по обе стороны Волги. Мне ж велел здесь, в Новомгороде Нижнем, быть. Вам же идти, но токмо к самому граду Казани не ходить.
И пошел шум и разговоры – спорили все, как выполнить сказанное и что лучше: старое московское замышление или это новое.
– А не все ль едино, – воскликнул один из воевод, – по какому замыслу бить татар и добро их имать! Спросим вот еще воев наших, кто из них в охочие люди пойдет.
– Утре после молебной, – молвил на это Константин Александрович, – сам яз из княжой грамоты воям прочту.
– Истинно, истинно, – весело закричали кругом, – утро вечера мудреней! Сей же часец пировать будем! Будем пить, пока еще живы, а после – что Бог даст…
Зазвенели чарки и кубки, и закружился колесом веселый пир.
Утром на другой день, лишь зазвонили к ранней обедне, все полки московские были в движении, и вести о новом повелении государя передавались из уст в уста. Весь берег был усеян воинами под Нижним Новгородом, ждали здесь, когда выйдет сам набольший воевода, ибо во граде не было места для такого множества людей.
Вот отзвонили и отпели уж во всех церквах, разошлись по домам православные, и набольший воевода Беззубцев пришел к берегу, стал на высоком краю и крикнул затихшему сборищу:
– Слово вам государево читать буду!..
И понеслось вдоль всего берега, переливаясь волнами и замирая вдали:
– Да здравствует государь наш!..
– Многие лета великому князю…
Но стихло снова все многолюдство, и слышно даже стало в тишине великой, как в посаде петухи перекликаются.
– Пишет мне государь наш, – начал снова зычным своим голосом Беззубцев, держа в руках грамоту, – оставаться-де всей силе его ратной здесь, в Нижнем Новомгороде, а воевать токмо охочим людям. Пишет он… – Воевода приблизил к глазам грамоту и прочел: – Пишет он, государь-то: «Восхощете идти воевати казанские места – идите по обе стороны Волги, токмо к граду Казани не ходите!»
– Многие лета государю! Сла-ава! – снова волнами покатилось по всему берегу.
Замахал воевода шапкой, и снова все стихло и замерло.
– Кто охотники, – закричал опять Константин Александрович, – выступай вперед!
Сразу, будто в бурю волны морские, закипел весь народ, и все войско передвинулось вперед, а из многолюдства ревели наиболее сильные голоса:
– Все хотим на татар окаянных!
– За церкви святые!..
– За государя своего, великого князя Ивана!..
– За все христианство православное!..
Бросились все к судам своим, укладывать стали в них весь скарб свой и ратное снаряжение. Не прошло и двух часов, как ладьи и насады с воинами потянулись вниз по Оке к Волге-матушке, под Новгород под Старый, и стали там под Николою на Бечеве.
Вышли тут из судов своих, пошли все в молчании и чинно к церкви Преображения Господня и повелели бывшим там попам молебен служить за великого князя и за воинов его. Вернулись к берегу и тут, у Святого Николы, тоже отпеть повелели молебен никольским попам, а потом всем клирам церковным и нищей братии милостыню роздали, каждый по достатку своему.
