Весь бледный, растерянный, лихорадочно щелкая зубами барабанную дробь, торопливо напялил он на себя халат, и на цыпочках вышел из спальной, в страхе, как бы еще не потревожить спящую подругу счастливых дней своих.
Скверно, черт возьми! Совсем-таки скверно! В зале перед ним воочию предстали четыре голубые мундира.
У господина Белкина душа окончательно переселилась в пятки.
– Вы господин Белкин? – очень вежливо отнесся к нему один из голубых мундиров.
Если бы мой читатель был на месте сего счастливого, но в данную минуту злосчастного помещика, то в вопросившем субъекте он наверное узнал бы Ивана Ивановича Зеленькова; но господин Белкин в то время не имел еще удовольствия знать его, и поэтому очень смущенно, трепеща и заикаясь, произнес:
– Так точно… к вашим услугам…
– Извините-с, – продолжал допросчик, – такая неприятная обязанность… Но что же делать? Долг службы повелевает! Мы имеем предписание произвести у вас обыск.
– И насчет того… вопросных, значит, пунктов, – угрюмо пробасил Летучий.
– Да-с, – подхватил Иван Иванович, – и насчет вопросных пунктов. Вы, то есть, изволите видеть, письменно объясните мне, кто вы таковы и ваше звание, состояние и прочее. Опять же насчет исповеди и святого причащения… все это как водится. Ну, и чем занимаетесь, и зачем в Петербург пожаловали, и какие ваши знакомства.
Господин Зеленьков говорил бойко и развязно. Он чувствовал себя в своей сфере, потому что в этом отношении уже давно была приобретена им некоторая практическая сноровка, так как во время оно доводилось иногда ему, в качестве сыщика, присутствовать при подобных казусах. В другую пору он, быть может, и поусомнился бы взять на себя такую рискованную роль, но тут оно было ко времени, и поэтому-то Зеленьков совершенно справедливо умозаключил, что казус, который во всякое другое время мог бы показаться вполне экстраординарным, теперь, при исключительных обстоятельствах минуты, на много и много уже должен потерять характер экстраординарности, становясь как бы временно обыденным. Расчет был верен, обыски и аресты были еще новою новинкой, так что на иного могли, пожалуй, нагнать немалую панику. Белкин – человек новоприезжий, всех формальных порядков не знающий, стало быть, обработать его можно отличнейшим образом.
Так и случилось.
Выслушав заявление господина Зеленькова, сердцевинный помещик вконец уже упал духом.
«Святители мои!.. Господи, боже праведный! – жутко подумалось ему. – Чуть ли не лежит там где-то в письменном столе какой-то завалящий нумеришко „Колокола“!.. Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его! Пропала теперь моя головушка!..»
– Вы, пожалуйста, успокойтесь. Мы никакой неприятности вам не сделаем, – предупредительно ухаживал за ним господин Зеленьков, отмыкая ключиком довольно красивый портфель, в котором очень удобно помещалась у него вся походная канцелярия. Тут же были наготове и бумага, и маленькая чернильница с пружинкой, и карандаши, и стальные перья, так что господину Белкину даже не нужно было беспокоить себя и несколькими шагами, чтобы пройти в кабинет для употребления в дело собственной письменной принадлежности.
Иван Иванович, не выходя из залы, очень любезно разложил перед ним на столе портфель, обмакнул в чернила перо и, вместе с чистым листом бумаги, подал его господину Белкину.
– Вы должны будете письменно дать свои показания, – пояснил он, садясь рядом. – Время ночное; всеконечно со сна потревожили?! Это уж как водится, а нам вовсе нежелательно долго задерживать вас. Вы этого никак не думайте-с. Так уж для того, чтобы дело короче было и поскорей бы нам с вами, значит, кончить, вы уж потрудитесь вот им (он указал на Летучего) вручить ключи от вашего бюра-с и от письменного столика, а буде есть какие шкатулки с письменными документами, так и от шкатулок тоже.
Господин Белкин направился в кабинет за ключами и чувствовал, как на ходу подгибаются у него колени.
Через минуту он положил ключи перед Зеленьковым.
– Ну-с, теперь все очень прекрасно, – молвил Иван Иванович, указывая ему место рядом с собою. – Не угодно ли вам отписываться, а вы, господин поручик (начальственный взгляд на Летучего), извольте получить ключи и отправьтесь вместе с господином прапорщиком в ихний кабинет, да кончайте поскорей, чтобы не тревожить долго господина Белкина. Мы уж и то – извините! – любезно обратился он к последнему, – собственно по долгу службы нашей, очень невежливы к вам… потревожили ночью… Ну, да что ж делать! Вина не наша… Извольте писать.
И господин Белкин нетвердою рукою стал отписываться на разные вопросы Ивана Ивановича Зеленькова. Он изложил уже, кто он таков, и сколько лет ему от роду, и какого вероисповедания, и бывает ли на исповеди и у святого причащения, женат или холост, и кто такова жена его, и есть ли за ним или за женою недвижимая собственность, и какие у него средства к жизни, и чем он занимается, и каков круг его знакомства, и, наконец, какие мысли насчет политики держит. Иван Иванович предлагал вопрос за вопросом весьма пунктуально, под нумером первым, вторым и т.д., а господин Белкин очень обстоятельно объяснял на бумаге все, что требовалось. Только относительно последнего пункта не преминул заявить себя большим и примерно благонамеренным патриотом.
А сердчишко его между тем екает да екает, и в голове все вертится жуткая мысль о том, что забился тем где-то в каком-то ящике этот проклятый нумеришко «Колокола», и что вот-вот сейчас они его отыщут и вытащат на свет божий, и скажут, мол: «А!.. Земляника! А подать сюда Землянику!» И уже мерещится господину Белкину, что везут его, раба божьего, за широкую Неву реку, и что наслаждается он прелюдиями старинных курантов у Петра и Павла… И запало ему на мысль в эту критическую минуту – как ни на есть умилостивить официальное сердце господина офицера, преклонить его на жалость к молодости и неопытности и ради сего сдобрить это официальное сердце некоторым бальзамным елеем.
«Авось поддастся!.. Авось возьмет! – нашептывает ему свое собственное екающее сердчишко. – Авось помилует меня мой ангел хранитель! Рискну-ка!»
И точно: взял – да и рискнул.
– Господин капитан, – робко и смущенно заговорил он очень жалостливым тоном, – позвольте поговорить с вами откровенно, по простоте, не как с капитаном, а как человек с человеком.
– Слушаю-с, – опустив глаза, коротко поклонился Иван Иванович.
– Я один сын у матери, – продолжал злосчастный помещик, чая разжалобить вежливого, но все-таки сурового капитана, – она у меня больная старушка… Это ее убьет… Жену мою тоже убьет… Я всего только третий месяц женат, жизнью еще не успел насладиться, молод и неопытен – что делать! А ведь у меня может еще быть семейство… Я могу еще долг гражданина исполнить и быть полезным моему отечеству… Я даже скажу вам – между нами, уже готовлюсь быть отцом семейства. И вдруг такое печальное обстоятельство…
– Помилуйте, что же тут печального? – успокоительно возразил Зеленьков. – С кем этого не бывает? Да даже у меня самого может быть обыск… Ну, и очень рад! Сделайте одолжение! Пожалуйста! Все мы, так сказать, под богом ходим, поэтому печали тут никакой нет, если совершенно чисты. Чист я перед богом и начальством – стало быть, чего же опасаться? И у вас еще к тому же, может быть, не окажется ровно ничего подозрительного.
«Да! Толкуй – не окажется! – думал про себя сердцевинный помещик. – Нет, уж что ни говори, а найдут, голубчики, непременно найдут, не то что в письменном столе – со дна моря достанут! Того и гляди, сейчас вот вынесут да спросят: а это что у вас такое? Как, мол, зачем и почему? Что тогда ты будешь отвечать им, как объявят тебе: извольте одеваться, вы, мол, арестованы… Уж лучше рискнуть поскорее!»
Господин Белкин, растерявшийся до потери сообразительности, пришел к заключению, что делать больше нечего, как только покаяться и сказать всю правду. Авось поддастся на елей его сердце!
– Я уже с вами буду говорить, как с отцом духовным! – с покаянным вздохом начал он снова: – Вот видите ли… не помню я хорошенько, а, кажись, есть где-то у меня завалящий нумеришко «Колокола». Не помню, кто-то из приятелей принес да оставил; и все я хотел сжечь его, все хотел сжечь, да как-то некогда было, позабывал все.
Иван Иванович при этом извещении скорчил очень строгую и даже сурово-карательную физиономию.
– Ну-с? – многозначительно процедил он сквозь зубы.
– Вы сами, господин капитан, может быть, имеете семейство, – жалостливо покачивал головою помещик, – войдите в мое положение! Вы сами, может быть, и сын, и отец и, может быть, когда-нибудь тоже увлекались духом времени… Не поставьте мне в вину этого паршивого нумеришка! Я не сочувствую, ей-богу, не сочувствую! Я вас буду благодарить за это! (слово «благодарить» было подчеркнуто многозначительным ударением). Позвольте мне вам предложить что-нибудь на память от себя… Это, конечно, между нами. Сколько вам угодно? Говорите, не стесняясь!
