Великий князь ходил вокруг своего корабля, слушая рассказы Мордвинова, и Порошин отошел к небольшому кружку, собравшемуся около Захара Григорьевича Чернышева. Он только что сообщил, что в будущем, 1765 году, под Петербургом, в Красном селе, назначены большие маневры, в которых участвует и кирасирский полк великого князя, а увидав Порошина, напомнил, что его воспитаннику понадобится мундир, для лошади конский убор. Дальше он говорил о том, с какою точностью король прусский Фридрих Второй отправлял военную службу, как следил за каждой солдатской пуговицей, за чистотой выполнения ружейных приемов.
— Впрочем, — добавил он, — вслед за королем все немецкие принцы таковы. Вступая в службу, должности свои исполняют с таким старанием, как будто они частные лица, а не владетельные особы. Служат усердно, даже с подобострастием. Это немецкий характер. У нас такого подчинения никогда не добиться.
Захар Григорьевич говорил с насмешкою, и Порошин про себя поблагодарил его за верный тон — обычно немецкие примеры приводились великому князю для подражания.
«А в самом деле, — подумал Порошин, — что, если великому князю вложат желание подражать в службе таким принцам? Забывать нельзя, что княжества у них маленькие, потому и намерения их заключены в тесных пределах. Это не государи, а частные люди, только великой пышностью окруженные. Пышность разжигает славолюбие, а славолюбие легче всего удовлетворить на Марсовом поле. Своего порядочного войска у принцев нет, разве несколько солдат, потому и служат они в других государствах, ища случая отличиться. Не в сражениях, однако, но в маршировке и в пудрении париков».
— Русским государям в офицерских мелкостях нужды нет, — сказал граф Петр Александрович Румянцев. — У них на руках величайшая в свете Российская империя, она требует от своих правителей величайшего остроумия, глубокомыслия, и по этим путям достигают они истинной славы.
— Совершенно так, ваше сиятельство, — поддержал графа Порошин. — Государю для благополучия сограждан его надобно с малолетства упоминать про военное дело. Но притом в мысли его влагать такие сведения, которые составляют великого полководца, а не только исправного капитана или прапорщика. В безделки пускаться опасно! Лености нашей то всегда бывает угодно, а тщеславие не преминет стараться прикрыть все видом пользы и необходимости. Удобнее в безделках упражняться, чем в делах великих. Они и совсем не склонного к ним человека притянуть к себе могут. А будущего государя надобно приучать к делам генеральным, государския великости достойным, и к мелочам отнюдь вкусу не давать.
3
Обед в этот день был парадный, на половине государыни. В зале за большим столом сидели приглашенные. Императрица кушала на троне. Павла посадили на помосте, рядом с матерью. За стулом у него стоял Никита Иванович. Он раскладывал и резал кушанья и делал ему замечания, о чем Порошин, сидевший в самом конце залы, догадывался по движению панинских губ.
Блюда брали от поваров и носили к трону кавалергарды, а от них принимал гофмаршал князь Николай Михайлович Голицын. Он едва успевал поворачиваться, потому что перемен было много. Тосты сопровождались артиллерийскими залпами. И Порошин вспомнил, что о порядке салютов он впервые услышал от Павла.
— Я знаю, — рассказывал мальчик, — кому сколько пушек палить будет. Когда здоровье государыни-императрицы пьют, надо стрелять из ста одной пушки, за мое здоровье — из пятидесяти одной, за здоровье верных подданных — из тридцати одной…
Так, вероятно, и стреляли с верков Петропавловской крепости. Во всяком случае, было громко.
Павел устал от сидения за столом на виду всей залы и от подсказок Никиты Ивановича, в какую руку взять вилку и куда положить кость. Войдя в свою желтую комнату, он повалился на диван и закрыл глаза, но тотчас вскочил. — Я совсем забыл, что у меня есть мой корабль! — воскликнул он. — Скорей к нему!
Линейный корабль «Анна» стоял в зале на прежнем месте, расцвеченный флагами, — видно, пока великий князь уходил обедать, Семен Иванович Мордвинов и корабельный мастер продолжали хлопотать около модели.
— Господин фельдмаршал Миних, — сказал Порошин, — доставил вашему высочеству свое рассуждение о Балтийском порте и план кронштадтским казармам.
Постройка Балтийского порта, начатая Петром Первым, все еще продолжалась, и Порошин заметил, что кто-то успел внушить великому князю сомнение в разумности этой работы. Желая рассеять наговоры недоброхотов, Порошин попросил Миниха, в прошлом видного инженера, разъяснить Павлу значение Балтийского порта и был доволен, что фельдмаршал исполнил его просьбу.
— Что ж он там пишет? — спросил Павел.
— Фельдмаршал Миних объясняет, — сказал Порошин, — что место для порта выбрал сам покойный государь. Он вымерил весь залив, назначил, где вести перемычку, сам положил в нее первый камень, и вслед за ним то же сделала государыня Екатерина, верная его спутница. Петр намеревался следить за ходом постройки и приказал поставить для себя два домика — на острове, в заливе, и на материке.
Потом Порошин пересказал великому князю слова Миниха о том, что когда он проезжает мимо Балтийского порта, ему кажется, будто великий дух императора Петра витает над заливом и веселится своим творением, благодаря которому российская власть утверждается на Балтийском море.
Это рассуждение Миниха понравилось великому князю, — он был чувствителен, и летающий над водою дух пленил его воображение, — но все же спросил:
— Да к чему этот Балтийский порт? Прибыль-то от него будет или нет — бог знает, а работа не кончается. По моему мнению, этого порта совсем сделать нельзя.
— Балтийский порт — наш морской аванпост, — ответил Порошин. — Так задумал его покойный государь. Он удобно снабжается из России и будет надежной гаванью для наших кораблей на Балтийском море. Что же касается до мнения вашего высочества о невозможности постройки этого порта, то верны ли могут быть суждения ваши о деле, коего оснований вы в тонкости знать не изволите? Чтобы уверенно судить о порте, надобно собрать различные сведения, а также знать законы движения и действия жидких тел, о чем ваше высочество еще слабое имеете понятие. И то вспомнить следует, что государь Петр Алексеевич по-пустому за дела не хватался. А если работа длится долго, так и все великие предприятия скоро не совершаются. Надобно терпение!
Павел сокрушенно покачал головой.
— А как терпенья-то нет, где ж его взять?
— Таким людям, — строго сказал Порошин, — нечего за большие труды и браться. Они принуждены бывают видеть, что все сделанное ими наскоро при их жизни рушится и обращается в прах. А великий человек созидает на вечность, будущим родам в пользу, себе в прославление. Французский министр Кольбер не мог ожидать, конечно, что посеянные им желуди при жизни его вырастут в матерой лес. Однако сеял и беречь велел — и ныне Франция имеет могучие дубовые леса и никогда не забудет благодеяния Кольберова.
Павел слушал очень прилежно и затем сказал:
— Вот уж как ты разговорился, братец. Я ведь о Балтийском порте ничего плохого не думал, а только не могу спокойно видеть, когда что медленно движется. Так и хочется догнать, подтолкнуть, кубарем пустить, чтобы все разом сделалось! А уж как мне жаль того времени, что уходит на сон, — сказать не могу… Я завидую купцам и работникам их, что они рано встают.
— Но зато и ложатся рано, ваше высочество, — ответил Порошин. — Человек должен спать каждый в свою меру, иначе не сможет он ни землю пахать, ни воевать, ни учиться.
Порошин часто думал, как могла у мальчика, выросшего в кругу медлительных старух, возникнуть привычка отчаянно спешить, и понимал, что с этой привычкой ему надо ежедневно бороться. Или была она запоздалым ответом живого, непоседливого мальчика на бестолковую толчею богомолок, окружавших его в покоях императрицы Елизаветы с первых дней появления на свет?
Павел спешил вставать, спешил завтракать, чтобы скорее сесть заниматься. Он спешил обедать, желая скорее пойти в театр, и торопился оставить придворное общество, чтобы скорее лечь спать и скорее снова подняться… В постоянной спешке он глотал пищу не прожевывая, давился большими кусками мяса, совсем не давал работы зубам. После еды его нередко тошнило, воспитатели укладывали мальчика в постель, врачи прописывали слабительное, а на следующий день болезнь могла повториться по той же причине.
Если парадный обед или прием у императрицы тянулись, по мнению Павла, слишком долго, он проявлял видимые признаки нетерпения, ерзал на своем стуле, принимался потихоньку плакать. Никита Иванович очень сердился и строго выговаривал великому князю за неуменье вести себя в присутствии государыни, но тот ничего не мог с собой поделать.
