— А-ах, Ксю-ушка! Вот ты где, стервь! — орал инвалид. — С иноземцами винище хлещешь, а мной требуешь!
Ои крепко ухватил ее за косы, Ксюшка взвизгнула. Курляндцы бросились выручать «даму», завязалась драка.
— Идиоты, — поморщился Бирон.
Полетел на пол один офицер, рухнул второй, тяжеленный стул полетел в голову инвалида, но тот пригнулся, и стул ударил в стену. В кабак вернулся Акинфий, улыбнулся.
— Кончайте скорей с этим сумасшедшим, Ульрих! — крикнул по-немецки Бирон. — Догоняйте молодого!
У Ульриха из носа текла кровь. Он выхватил из ножен шпагу, и не сдобровать бы инвалиду, если б Акинфий не успел выбить шпагу из руки курляндца. А потом Акинфий шагнул к инвалиду и сильным ударом свалил его с ног. Тот упал в угол и тут же захрапел, раскинув руки.
… Группа курляндцев, гомоня, вывалилась на крыльцо. Крытый возок с Григорием давно миновал ворота и черной точкой мелькал на заснеженной дороге. Курляндцы торопливо отвязывали коней, прыгали в сёдла…
Бирон и Акинфий медленно вышли из кабака, поднялись на второй этаж, где были нумера для постояльцев. Акинфий пропустил в комнату Бирона, плотно прикрыл дверь.
— Я привез, сколь обещал.
— В твоих рублях? — усмехнулся Бирон.
— В гульденах. Золотом…
Бирон, не скрывая удивления, наблюдал, как Акинфий вытянул из-под кровати и грохнул на стол толстый кожаный мешок. Мешок лопнул от удара, и на стол брызнули струей золотые монеты.
Все пятьдесят тысяч… в гульденах?
— Семьдесят, — отвечал Акинфий. — Ты же семьдесят просил?
— Да, да, — несколько сконфузился герцог. — Семьдесят—
— К тебе дело есть, герцог. Для империи выгодное. — Акинфий платком вытер губы. — По России множество народа не платит подушной подати.
— Да, — подтвердил Бирон, — недоимки — это ужасно…
— Сколько тебе хлопот от этих недоимок. Людей на дыбе пытать, плетьми драть… Берусь за всю Россию подушную подать платить! Сдавать ее тебе буду лично, герцог.
— Что взамен? — серьезно и по-деловому спросил Бирон.
— Упроси государыню, чтоб отдала по империи все соляные варницы да соляные рудники. И цену на соль я сам назначать буду. Не бойся, до соляного бунта не допущу.
— Надо подумать, — сказал Бирон.
Всадники нахлестывали коней. Снег летел из-под копыт. Они медленно настигали возок, кативший по дороге…
— И все же, Демидов, ты чеканишь фальшивую монету, — говорил Бирон. — А за это — наказание страшное.
— Сильно фальшивую? — неожиданно спросил Акинфий.
— Не понимаю…
— Я говорю, в монетах много серебра не хватает?
— Да нет, — смешался Бирон. — Серебра в них даже больше.
— Тогда какие ж они фальшивые?!
Курляндцы настигли возок, окружили. Полетел с козлов возница. Из распахнутой дверцы выволокли Григория.
— Есть, мой друг, указы государя Петра, — продолжал Бирон. — Утаивание драгоценных рудников грозит смертью. Так что открыл бы рудник, Акинфий Никитич. Одному мне. Я бы это серебро в интересах империи… И только половину.
— Ложные доносы герцог, — скучным голосом отвечал Акинфий. — И в глаза никакого серебряного рудника не видел.
— Лучше, Демидов, отдать половину, чем… поплатиться всем.
— Я бы отдал, герцог, — развел руками Акинфий. — Только где она, эта половина?
А на Урале готовились принимать плавку из новой домны. Надрывались подмастерья, раздувая громадные мехи, обливались потом.
Старый мастер Гудилин, покусывая ус, выжидал. Подошел швед Стренберг с сыном. Гудилин недовольно покосился на них, буркнул:
— Чего тебя черти принесли?
— Иоганн хочет видать, как работает кароший железный мастер, — примирительно улыбнулся Стренберг,
— Кароший, кароший, — передразнил Гудилин. — А себя небось ошен-ошен карошим считает! — Он надел рукавицы, взял в руки тяжелый багор, крикнул двум подмастерьям: — Ванька! Степка! Готовьсь!
— Фома Петрович, позволь мой Иоганн помочь тебе? — спросил Стренберг. — Он ошен хотель. Он говорит, ты лютший мастер у Демидофф!
— Их в дверь гонишь, а они в окно, — усмехнулся Гудилин. — Мою Глашку заполучить хотят! — Гудилин глянул на Иоганна, рыкнул: — Ну, бери ковш у Степки, чего вылупился?
Иоганн метнулся, перехватил у Степки ковш, встал рядом с леткой. Гудилин ударил в нее острием багра раз, другой, и брызнула белая, огненная струя. Напор ее был так велик, что разворотило летку и огненный металл брызнул во все стороны.
— Береги-и-ись!
Люди бросились в стороны, и только Иоганн замешкался. Старый мастер успел кинуться к подростку, загородил грудью, всего на мгновение опередив расплавленный металл. Белая струя ударила старика в спину, опрокинула навзничь. Истошно закричал Иоганн, пытаясь оттащить Гудилина в сторону. Ему на помощь бросились Стренберг, подмастерья.
Гудилина облили водой, положили на разостланные армяки. Слышно было, как Стренберг яростно кричал на сына по-шведски.
— Не кричи ты, Карлыч, — слабым голосом произнес Гудилин. — То я виноват. Руды много заложил, пожадничал. А мальчонка тут не при чем. К сроку хорошим плавильщиком будет. На Глашке пущай женится… — Старый мастер хотел еще что-то сказать, но силы оставили его.
Утром в пустом трактире, в углу, сидел мрачный с похмелья инвалид.
— Что, дядя, тяжко? — весело спросил, войдя, Акинфий.
— О-ох…
— Эй, малый! — позвал Акинфий. — Водки!
— Милостивец… Спаси тя Христос, но лучше медовухи. Водку с утра не приемлю.
— Медовухи, малый!
Принесли штоф и чарку, инвалид налил подрагивающей рукой, осторожно поднес, разинул волосатую пасть и опрокинул содержимое чарки. Затряс бородой, выпучив глаза, и тут же налил вторую, выдохнул, погладил грудь:
— Зовут меня Егорий Кулебака, может, слыхал?
— А я Акинфий Демидов с Урала. Не слыхал?
— Глянь-ка, — Кулебака, не ответив на вопрос, показал на окно. — Не твои лошади пустые вернулись, Акинфий Демидов?
Акинфий кинулся к окну, кулаком вышиб бычий пузырь и увидел, как в ворота станции входит его лошадь, волоча за собой смерзшиеся обрывки упряжных ремней.
…Там, где дорога спускалась в лесистый овраг, стоял, накренясь, дорожный возок. Снег вокруг был истоптан конскими копытами, темнели замерзшие пятна крови. У колеса лежал мертвый возница.
— Шпагами забили, — сказал Кулебака. — А с кем это ты вчера винище трескал?
— Бирон… герцог… — Акинфий был растерян и подавлен.
— Это который хахаль государыни?
— Он самый. Ах, Григорий, Григорий, втравил я тебя…
— В трактир-то тебя энтот Бирон вызвал, что ли? — допытывался Кулебака.
— Так. Во дворце ушей много…
— Ха! А тут мало! Бирон и подсадил к вам энту Ксюшку. Ить она ваши разговоры слушала. И как ты грамотку брату в рукав сунул, тоже видала. Вишь, Акинфий Демидов, какая жисть на Руси пошла. Российская царевна в неволе томится, по дорогам русских людей режут, в полон берут. Будто воевали нас да покорили…
— Ах, Григорий, Григорий, — качал головой Акинфий.
— Ничо, барин, — утешил его Кулебака, — жив твой брательник. Был бы мертвый, они б его с собой не забрали. Значит, найти можно. Коль ты меня похмелил с доброй душой, я тебе помогу.
Они стояли на лестнице подвала Тайной канцелярии возле окованной ржавым железом двери. Из-за двери слышались приглушенные стоны, тянуло голубоватым дымком.
— Ты мне толком скажи, светлейший герцог, — начальник Тайной канцелярии граф Андрей Иваныч Ушаков искоса поглядывал на Бирона, — что мне у этого малого выпытывать. А то мы по твоему приказу кажный день его на дыбу, а чего спрашивать, и не знаем.
— Как он? — спросил Бирон.
— Телом не крепок, но духом пока силен.
— Спросите, куда серебро спрятал, которое ему брат его с Урала переправил, куда письмо подевал, которое ему брат дал. — Герцог прикрыл батистовым платком нос. — Однако мясом-то паленым как несет!
— Без огня в нашей работе никак нельзя, — вздохнул Ушаков.
Страшный вопль заглушил его слова. Ушаков приоткрыл дверь и заорал:
— Погодь, ироды! Поговорить не даете!
Вой перешел в тяжкие стоны. Вдруг
Бирон вздрогнул и отшатнулся — из-под двери вытекал черный ручеек.
— Вода это, — усмехнулся Ушаков. — Отливают сердешного. А может, ты сам его поспрошаешь, а, герцог?
— Что ты, граф! — замотал головой Бирон. — У меня при виде крови бывают опасные колики. Ты уж сам его, голубчик, сам.
— Такое наше дело, — вздохнул граф Ушаков. — Чтоб тайное становилось явным.
В кабаке было душно и дымно. Под грязными столами на земляном полу из-за костей грызлись собаки. На сырых, промерзших стенах густые пятна плесени, кое-где наледи и сосульки. В кабак набилось в основном мужичье, рваное, дикое, пьяное. В слабом свете свечных огарков мелькали осоловевшие глаза, оскаленные рты, пудовые кулачища. Ор стоял такой, что собеседники, сидевшие рядом, едва слышали друг друга. Приказчик Крот обнимал запьяневшего Платона за широченные плечи, говорил в самое ухо:
