Хотя, может, как виновато надеялся Старбак, сначала предоставится возможность для одного приключения, одного набега под залитыми солнцем яркими флагами со сверкающими саблями, с топотом копыт, похожим на барабанную дробь, разрушенными поездами и горящими мостами.
— Еще один шаг, парень, и твои чертовы мозги до солнца долетят, — откуда-то внезапно раздался голос.
— Вот хрень Господня! — Старбак был так потрясен, что не смог сдержать богохульного проклятия, но сохранил достаточно здравого смысла, чтобы натянуть поводья, и хорошо вымуштрованная кобыла остановилась.
— Или, может, я все равно вышибу тебе мозги, — голос был низким и грубым, как скрип напильника по ржавому железу, и Старбак, хотя до сих пор и не видел говорящего, подозревал, что нашел своего убийцу. Нашел Траслоу.
Преподобный Элиял Старбак наклонился над своей кафедрой и с такой силой сжал аналой, что костяшки его пальцев побелели. Кое-кто из его паствы из числа сидящих поближе к этому великому человеку подумал, что аналой наверняка треснет.
Глаза преподобного были закрыты, а его вытянутое тощее лицо с седой бородой исказила страстная гримаса, пока он подбирал точное слово, которое воодушевит слушателей и наполнит церковь духом мстительной добродетели.
В высоком здании стояла тишина. Все скамьи и стулья были заняты. Церковь была квадратной и без каких-либо украшений, простое и скромное функциональное здание для проповедования библейских истин с выкрашенной белой краской кафедры.
Еще там находился одетый в черное хор и новехонькая фисгармония, а стекла в высоких окнах сверкали чистотой. Освещение давали газовые лампы, зимой помещение согревал большой черный пузатый камин, хотя эти удобства теперь не потребовались бы еще многие месяцы.
В церкви было жарко, не настолько, как в разгар лета с его удушающей атмосферой, но этот весенний воскресный день был достаточно теплым, чтобы паства обмахивалась веерами, но пока длилось драматическое молчание преподобного Элияла, бумажные вееры один за одним застывали в воздухе, пока не стало казаться, что все присутствующие под высокими голыми сводами церкви замерли без движения, как статуи.
Они ждали, не смея вздохнуть. Преподобный Элиял, сухопарый и седой человек со свирепым взглядом, всё молчал, мысленно смакуя нужное слово. Он решил, что нашел его, это правильное слово, слово, подходящее случаю, слово из священной книги, он глубоко вздохнул и медленно поднял руку, и было похоже, что каждое сердце под этим высоким потолком перестало биться.
— Блевотина! — рявкнул преподобный Элиал, и ребенок на верхней галерее громко закричал от страха, когда это слово взорвалось в воздухе. Некоторые женщины вздохнули.
Преподобный Элиял Старбак грохнул правой рукой по краю аналоя, ударив с такой силой, что звук эхом отразился от стен церкви, словно выстрел.
К концу проповеди его руки часто были покрывались синяками, а каждый год мощь его слов разламывала корешки по меньшей мере полдюжины библий.
— Сторонники рабства имеют не больше прав называть себя христианами, чем собака называться лошадью! Или обезьяна человеком! Или человек ангелом! Грех и вечные муки! Грех и вечные муки! Сторонники рабства больны грехом и заражены вечными муками!
Проповедь достигла той точки, где больше не нуждалась в смысле, потому что логика этого выступления сменилась серией эмоциональных напоминаний, которые впечатывали это послание глубоко в сердца слушателей, укрепляя их в преддверие еще одной недели жизни в полном искушений мире.
Преподобный Элиял говорил уже час с четвертью и собирался проповедовать еще по меньшей мере полчаса, но в следующие десять минут он хотел наполнить свою паству безумным негодованием.
Сторонники рабства, говорил он им, обречены попасть в самую глубокую яму ада, погрузиться в озеро горящей серы, где будут страдать от неописуемой и мучительной боли во веки вечные.
Преподобный Элиял Старбак вонзил зубы своей проповеди в описание ада, посвятив изображению его ужасов минут пять и наполнив церковь таким отвращением, что самые слабые представители паствы, похоже, готовы были упасть в обморок.
В галерее был угол, где сидели освобожденные рабы, всех их каким-либо образом поддерживала церковь, и эти люди как эхо повторили слова преподобного, усиливая и раскрашивая их звучание, так что вся церковь, казалось, была охвачена и наполнена божественным духом.
А преподобный Элиял поднимал накал эмоций всё выше и выше. Он говорил слушателям, как сторонникам рабства была протянута рука дружбы со стороны северян, и взмахнул собственной покрытой синяками рукой, чтобы проиллюстрировать добрую волю этого предложения.
— Протянута свободно! Протянута справедливо! Протянута праведно! Протянута с любовью! — он он вытягивал руку все дальше и дальше в сторону паствы, описывая в деталях щедрость северных штатов.
— И как они поступили с этим предложением? Что они сделали? Что они сделали? — второй раз повторил он этот вопрос, перейдя на крик, который погрузил паству в неподвижность.
Преподобный Элиял окинул глазами церковь, от сидений для богатых впереди до простых скамеек в задних рядах верхней галереи, а потом опустил их на скамью его собственной семьи, где сидел его сын Джеймс в новеньком накрахмаленном синем мундире.
— Что они сделали? — преподобный Элиял разрезал воздух рукой, как будто отвечая на этот вопрос.
— Они вернулись к своим глупым идеям! «Как пес возвращается на блевотину свою, так глупый повторяет глупость свою», — эти слова преподобный Элиял Старбак взял из одиннадцатого стиха двадцать шестой главы Книги Притч. Он печально покачал головой, убрал руку и повторил ужасное слово с отвращением и озадаченностью. — Блевотина, блевотина, блевотина.
Сторонников рабства, сказал он, затягивает в собственную блевотину. Они барахтаются в ней. Наслаждаются ей. Любой христианин, объявил преподобный Элиял Старбак, в эти печальные дни имеет лишь один выбор.
Христианин должен укрыться за щитом веры, взять в руки оружие добродетели, а потом отправиться на юг, чтобы очистить землю от южных собак, которые пируют на собственной блевотине.
А сторонники рабства и есть собаки, подчеркнул он для слушателей, их нужно стегать, как собак, наказывать, как собак, и заставить их скулить, как собак.
— Аллилуйя! — раздался чей-то голос с галереи, а на скамье Старбаков сразу под кафедрой Джеймс Старбак ощутил пульсацию набожного удовлетворения, что он он отправится исполнять угодную Богу работу в армии своей страны, а потом этот порыв был компенсирован приливом страха, что, возможно, сторонники рабства не примут свою долю скулящих собак с тем же смирением, что и настоящие испуганные псы.
Джеймсу Элиялу-Макфейлу Старбаку было двадцать пять, но из-за редеющих черных волос и постоянного выражения болезненного беспокойства на лице выглядел он на десять лет старше.
В качестве утешения за лысеющую голову ему досталась густая кустистая борода, прекрасно соответствующая дородной высокой фигуре.
Похоже, что он пошел больше в мать, чем в отца, хотя усердием в делах он был до мозга костей сыном Элияла, несмотря на то, что он окончил юридическую школу Дейна в Гарварде всего четыре года назад, в адвокатском сообществе штата Массачусетс о Джеймсе уже поговаривали, как о человеке с большим будущем, и своей прекрасной репутацией, подкрепленной просьбой знаменитого отца, он заслужил место в штабе генерала Ирвина Макдауэлла.
Таким образом, эта проповедь была последней, которую услышит Джеймс из уст своего отца в ближайшие недели, потому что утром он собирался отправиться в Вашингтон, чтобы приступить к своим новым обязанностям.
— Южане должны скулить, как собаки, лакающие собственную блевотину! — преподобный Элиял начал подводить итог, который, в свою очередь, приведет к яростным и экспрессивным выводам, но один из присутствующих не стал дожидаться этого заключительного фейерверка. Под галереей, в самом дальнем углу церкви скрипнуло сиденье, и молодой человек выскользнул в проход.
Он сделал на цыпочках несколько шагов к задней двери, а потом пробрался к вестибюлю. Несколько человек, заметившие, как он уходит, решили, что он нехорошо себя чувствует, хотя, по правде говоря, Адам Фалконер ощутил не физическое недомогание, а сердечную боль. Он помедлил на ступенях у входа в церковь и глубоко вздохнул, а за его спиной то гремел, то понижался голос проповедника, теперь приглушенный гранитными стенами высокой церкви.
Адам выглядел столь же впечатляюще, как и его отец. У него были такие же широкие плечи, крепкое телосложение и решительное лицо, те же белокурые волосы, голубые глаза и квадратная борода. Его внушающее доверие лицо в этот момент выглядело озабоченным.
