— Притворите, пожалуйста, дверь за его высочеством, фельдмаршал. Я рада вас видеть.
— Ваше высочество, старый слуга к вашим услугам. Но вы чем-то взволнованы? Не могу ли я быть вам полезен?
— Вы полезны мне всегда. Только на этот раз все дело в принце Антоне: он вывел меня из себя. Боже, как он невыносим со своими вечными претензиями и грубостями!
— Я не осмеливаюсь спросить, какие у принца вообще могут быть претензии.
— Его раздражает Бирон. Но Бирон раздражает и меня. Однако я молча сношу его деспотизм.
— А есть ли смысл в вашем долготерпении, ваше высочество? В вашей власти положить конец неудачному регентству, установление которого многим представляется весьма сомнительным.
— Что вы имеете в виду, Миних?
— Этот пункт завещания был вписан накануне кончины почившей в Бозе императрицы, когда она лежала в беспамятстве и приходила в себя, если вообще приходила, на слишком краткие мгновения. Отдавать себе отчет в происходящем ее императорское величество никак не могла.
— Мне говорила об этом фон Менгден, но что это может изменить? Ведь мы же признали завещание.
— На тот момент, ваше высочество. Но рассмотрев все обстоятельства, вы вправе в них усомниться и регентство отменить.
— Вы шутите, Миних?
— Как бы я посмел? Напротив — я предельно серьезен и проникнут ответственностью минуты. Вам, ваше величество, следует только со мной и моими гвардейцами проехать во дворец и произнести формулу ареста герцога — остальное сделают офицеры.
— И Бирон согласится с ними?
— Сомневаюсь. Но вооруженных гвардейцев будет много, а он один. К тому же в своей спальне, раздетый и безоружный.
— А если он все же схватится за оружие?
— Ваше высочество, вы обижаете старого солдата!
— И это обязательно, Миних?
— Что именно, ваше высочество?
— Мне ехать с вами.
— Но помилуйте, ваше высочество, это будет переворот в вашу пользу и переход власти в ваши руки. Кто же может вас заменить? Как может все это произойти без вас?
— Не знаю как. Но на меня, фельдмаршал, не рассчитывайте. Встретиться с Бироном один на один? Там еще будет эта омерзительная Бенигна с ее гнусавым голосом. Она начнет кричать на меня. Нет, ни за что! Берите, если хотите, принца. Ему эта роль как нельзя более подойдет.
— Но тогда это будет переворот в его пользу. Ваше высочество, я умоляю вас переменить ваше решение.
— Не просите, Миних. Это бесполезно. Я устала от разговора. Отложите дела на следующий раз.
— Но следующего раза может и не быть. Мы не знаем всех замыслов герцога, и особенно возможностей его союза с принцем.
— Союза с принцем? Союза Бирона с Антоном-Ульрихом? И вы серьезно думаете, что он возможен?
— Если только он уже не намечен, ваше высочество.
— Тогда придумайте что-нибудь, Миних! Скорее придумайте! Должен же быть какой-то выход? Без моего участия.
— Что ж, ваше высочество, в таком случае благоволите отпустить со мной вашу карету. Все будут думать, что в ней находитесь вы. То же самое гвардейцы скажут Бирону.
— Вот видите, Миних, как все превосходно устраивается. Надеюсь, эта поездка во дворец не займет у вас слишком много времени? Боже праведный, как я буду без вас волноваться.
— Клянусь честью офицера, ваше высочество, все будет выполнено по вашей мысли, осечка невозможна. Я возьму с собой восемьдесят солдат. Так будет надежней.
— О да, берите побольше и, пожалуйста, пока ничего не говорите принцу. Воображаю, как он удивится, не правда ли, Миних?
…Михайла Ларионыч прав, без Миниха где бы Анне Леопольдовне с Бироном справиться. А тут Бирон в заточении. Его сторонники тоже. Принцесса Анна — единовластная правительница. Принц Антон-Ульрих — генералиссимус, но все дела перешли к Миниху. Остерману и то чин генерал-адмирала на радостях достался, а Разумовскому — камер-юнкера. Надолго ли замирение такое? Анну кто-нибудь уговорит. Кто-нибудь передумать заставит… Вон и Линар уже в Петербурге — готовится в покои Бирона въехать. Фрейлина фон Менгден готова место Бенигны занять. Бирону четвертование ссылкой в Пельм заменено. Хотя нет, четвертование принцесса для Алексея Бестужева-Рюмина придумала. Регенту — просто казнь. У нее все так: замахнуться замахнется, а ударить побоится. Это все знают. На правительницу никто положиться не решится. И с супругом все счеты сводит. Может, сейчас и подходит та, воронцовская, минута?
Франция. Париж. Дворец кардинала Флёри. Флёри и секретарь.
— Монсеньор, депеша из Петербурга.
— Подробности похорон?
— Нет, кончины императрицы Анны. Наш министр спешно сообщает некоторые ее обстоятельства, о которых не известился ранее.
— Начните с диагноза, Лепелетье. Кончина ее императорского величества была достаточно неожиданной, если не сказать скоропостижной.
— Шатарди настаивает на этом последнем определении: скоропостижная, при остающихся невыясненными обстоятельствах.
— Что ж, для нас не было секретом, что уход императрицы из жизни устраивал всех сколько-нибудь влиятельных лиц в ее окружении. Сменившие ее лица были одними из многих. Так редко случается, но ей не желали долгоденствия даже собственные министры.
— В связи с этим, монсеньор, маркиз подчеркивает: императрица последнее время чувствовала себя не хуже, чем обычно. Ее грузность, тяжелая походка, угрюмый нрав, слов нет, могли служить прикрытием самой серьезной болезни. Остается неясным, существовала ли в природе такая болезнь. Во всяком случае, пятого октября Анне стало дурно за обеденным столом.
— В присутствии приглашенных лиц?
— Нет, в обычном ее, если можно так сказать, семейном кругу: она и семейство Биронов с детьми. Но в тот день по какой-то причине не было и детей.
— Императрица скончалась сразу?
— О нет. Только шестнадцатого. Через одиннадцать дней.
— Паралич?
— Ничего подобного. Анна теряла сознание, но приходя в себя, свободно владела и рукой и речью.
— Тем не менее самочувствие ее было таково, что она позаботилась о завещании!
— В том-то и дело, что, по словам отлично осведомленного Михайлы Воронцова, Анна до конца сопротивлялась необходимости поставить на документе свою подпись.
— Вопрос регентства?
— Вот именно. Во дворце, как конфиденциально сообщил маркиз Воронцов, царило великое замешательство. Назначение регентом Бирона состоялось шестнадцатого, и на следующий день Анны не было в живых.
— Любопытна самонадеянность герцога Бирона. Он всем был обязан императрице и, кроме нее, не пользовался ничьей поддержкой. Как он рассчитывал удержать власть и, главное, положение едва ли не коронованной особы, и это при естественных амбициях русской многочисленной и очень состоятельной аристократии? Не мог же он так нелепо, по-детски просчитаться?
— Маркиз пишет, что расчет герцога основывался на своего рода коалиционном правительстве. Назначению его регентом способствовали фельдмаршал Миних, канцлер Черкасский, обер-шталмейстер князь Куракин, гофмаршал Шепелев, начальник Тайной канцелярии Андрей Ушаков, такой опытный дипломат, как Бестужев-Рюмин.
— Но подобное столь многочисленное и влиятельное сообщество не способно быть долговечным. Его члены непременно начнут интриговать друг против друга. Это же неосмотрительно со стороны Бирона.
— Скорее всего, монсеньор, Бирон надеялся в самом скором времени приобрести личную популярность.
— Популярность? У кого?
— Среди дворянства. И среди простого народа. Князю Алексею Черкасскому он вернул камергерский чин.
— Сомневаюсь, чтобы подобная милость из рук временщика без роду и племени удовлетворила тщеславие князя, обиженного императрицей при несомненном участии того же Бирона.
— Придворный поэт Тредьяковский получил некоторую сумму из конфискованного имения казненного Волынского.
— Но это же настоящая глупость! Какое значение в глазах дворянства может иметь автор заказных славословий, к тому же награждаемый из дворянского имущества? Я уверен, как раз у казненного Волынского достаточно и родных и друзей, которых подобная милость оскорбит своей бесцеремонностью.
— Монсеньор, Бирон сбавил подушный оклад, объявил амнистию и объявил манифест о строгом соблюдении законов.
— То есть не сделал ничего. Заявлять о соблюдении законов значит их полностью игнорировать. Но подождите, что это за строчки о цене тканей на платья и запрещении роскоши при дворе? Вы мне об этом не доложили.
— Это сущие пустяки, монсеньор. Бирону пришло в голову ограничить безумные траты придворных на выезды и туалеты, и потому он потребовал, чтобы ткань на платьях стоила не дороже четырех рублей за аршин, иначе сказать, не было бы парчи, атласов, шелка.
