Так, показалось нам, прошли долгие часы, но вот из виноградника вышел кривоногий мужчина и свистнул собакам. Приблизясь, он знаками подозвал нас к себе. Нас провели на задний двор, а там сидела в пыли на корточках женщина и месила тесто. Кривоногий, кланяясь, заставил нас спешиться и жестами пригласил к шаткому столу. С полдюжины ребятишек, некоторые ползунки, как бы чудом возникли из воздуха и стали нас дергать за платья.
Миссис Ярдли вся дрожала; на щеке у нее исходил кровью укус.
— Простите меня, — говорит, — что вас не послушала.
— Вы лучше подумайте, что бы такое им дать, — я говорю. — Деньги у вас есть?
— Деньги, — она говорит. — Но при чем тут деньги?
— Надо отплатить за гостеприимство, — я говорю раздражаясь. — Даром в этом мире ничто не дается.
Кривоногий поставил перед нами две такие маленькие миски и кувшин молока. Дети путались у него под ногами, он их распихал, и, волнуясь и гомоня, как цыплята, они разбежались по углам двора.
— Свинья, — крикнула я, изо всех сил стараясь улыбаться. И кажется, поняла, почему у меньшей собаки не хватает лапки.
Миссис Ярдли смотрела в кувшин, на плавающих в молоке насекомых.
— Нет, вы пейте, — сказала я. — Не то вам принесут что и похуже.
— Эти хоть уже не кусаются, — сказала она и храбро глотнула.
Женщина бросила круг теста на плоский камень; ткнула пальцем на солнце, потом похлопала себя по животу — так она объясняла, что хлеб будет вкусный, когда испечется. Она подняла руку, халат отпахнулся, а под ним — припавший к соску младенчик, и на голове торчат смолисто-черные волоски.
— Подумайте, — понукала я миссис Ярдли, — что бы такое им дать.
У самой у меня ничего не было, только за рукавом носовой платок, его Джорджи обронил; а у нее был шелковый шарф на шее.
И вдруг непонятный звук, вроде хихиканья, раздался совсем близко, из-за стены виноградника. Кривоногий вразвалку туда двинулся, скоро вернулся, неся на руках брыкающуюся козу, и швырнул ее на стол. Из углов прихлынули дети.
— Если он при нас станет ей резать горло, — пообещала миссис Ярдли, — я кричать буду.
У козы была голова как у аристократки, золотистые глаза; передние ноги дрожали. Женщина оставила тесто и подбежала к козе. Та жалобно проблеяла и объягнилась. Миссис Ярдли отскочила, разинув рот в молочной бахроме. Женщина счистила с головки новорожденного сорочковую слизь, подула ему в ноздри, потом взяла его на руки. Крошечный кулачок высунулся из-за халата и покачивался рядом с копытцем. Она пересекла двор и плюхнула козленочка на солнцепеке, рядом с поднимающимся хлебом.
Миссис Ярдли отдала свой шарф. Сказала, что это подарок полковника, но господь с ним совсем, лишь бы поскорее смыться подобру-поздорову. Она уже не дрожала и, кажется, вполне оправилась после своего перепуга из-за собак. Я думаю, рождение возвышает душу, кто бы ни родился; жизнь во всех видах так удивительна.
Час или больше мы упорно взбирались к высокой лесистой гряде, которая синевато пушилась под бледным небом. Миссис Ярдли сообщила, что над нами кружит большая птица, только она не разберет, орел или нет. Тут я ей была не помощница; я выросла в городе и могла с уверенностью опознать одну-единственную птицу, и это был голубь. Вдобавок я чуть не ослепла от солнца и жалела уже, что не захватила с собой цилиндр доктора Поттера.
— Гарри, — миссис Ярдли отнеслась таким образом о своем полковнике, — просто обожает птиц. Он их стреляет в Норфолке.
Ей хотелось о нем поговорить, и она говорила, довольно долго говорила. Она впервые его встретила пять лет назад, на улице, где живет ее портниха. Он приподнял картуз, когда она проходила мимо, потом она оглянулась — а он стоит и смотрит ей вслед. «Потом, через неделю, — рассказывала она, — вдруг встречаю его опять, в гостях у одной моей знакомой. Мы почти ни словом не обменялись, но как друг на друга посмотрим, аж руки трясутся…» Она умолкла и глянула на меня искоса пустым голубым глазом — проверить произведенное впечатление.
— Как романтично, — сказала я из вежливости.
— Он пошел меня провожать, но мы друг к другу пальцем не притронулись… ну, тогда. Только смотрим друг на друга и не можем наглядеться… а наутро он приходит и говорит: «Это судьба». Так у нас с ним и началось.
Я молчала, не в состоянии придумать достойного ответа. Я ей ни на секунду не поверила — то есть насчет того, что они пальцем друг к другу не притронулись в тот первый вечер. И почему это женщинам всегда хочется подчеркнуть проволочку? Или от сомнений прелюбодеяние делается менее грешным?
— Он, по-моему, из себя такой душка, — продолжала она. — Эти его шатеновые волосы, а борода…. Вы ведь заметили его роскошную бороду, дивный цвет…
— Да, заметила…
— Ну, а эти карие глаза… этот огонек… его просто нельзя же не разглядеть…
— Я, к сожалению, близорука, — сказала я.
Помимо внешности полковника миссис Ярдли ценила то, что он считал ее себе равной во всем, кроме физической выносливости. «В конце концов, мы слабее мужчин, — объявила она, — и к чему притворяться».
— Иных мужчин, — уточнила я.
— Мы с ним говорим часами не умолкая. И мне никогда не наскучит. Как удивительно, правда?
— Очень, — сказала я. Доктор Поттер считает, что язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли, но это я оставила при себе. Джорджи не очень-то любит разговаривать, во всяком случае не со мной. И вовсе мне незачем быть ему равной — не приведи бог вдруг еще придурь в нем углядеть.
На прошлой неделе полковник праздновал свой сорокалетний юбилей. Ужинали в самом шикарном ресторане во всей Варне. Гарри, бедненький, выпил лишнего, денщику пришлось подсаживать его в седло…
Спохватившись, что говорит только о себе, — черты мои не выражали того воодушевления, на какое она рассчитывала, — она спросила, не приближается ли, кстати, день моего рожденья.
— Нет, — сказала я. — Я даже не знаю в точности, сколько мне лет. Может быть, девятнадцать… но дата неизвестна.
— Ох ты, батюшки, — она даже задохнулась, — но почему же?
— Мое прошлое окутано тайной.
— Ох ты, батюшки. — И тут она смолкла.
Мы с собой захватили хлеба и фруктов и, добравшись до верху, под легкий шепот ветра спешились и уселись в траве. Под нами был изгиб Галатского мыса, и палатки третьей дивизии, как крылья бабочек, трепетали у линии скал. Крошечных солдатиков муштровали над глянцевым морем. Уильям Риммер, по слухам, стоит в этом лагере, хотя они с Джорджи пока не видались. Когда бы ни приходил в дом в Ежевичном проулке, он смотрел сквозь меня, а Джорджи из-за него всю ночь не ложился. Миссис О'Горман меня порола, чтоб избавить от страсти, но это не помогло. Как ненавидела я Уильяма Риммера, так по сей день ненавижу.
— Я не ради любопытства спрашиваю, — сказала миссис Ярдли (а что же тогда, интересно, называется любопытством?), — но у вас часто бывает грустный вид. Это из-за вашего прошлого… или из-за той истории в Константинополе?
— Ни то ни другое, — сказала я. — Просто у меня грустное лицо. Внешность у меня такая. А в душе, уверяю вас, я совершенно счастлива.
Она мне начинала надоедать, и я притворилась, будто прикорнула на солнышке.
На возвратном пути мы подальше уклонились от домика с виноградником. Так было куда дольше, но миссис Ярдли клялась, что лучше ей пройти по болоту, кишащему змеями, чем снова увидеть этих жутких собак «Младенчик этот кошмарный, волосы, как иглы у ежа. Козочка эта новорожденная, вся от слизи мокрая… Молоко, как прогорклый сыр…»
Наконец-то мы вышли на ту тропу, что вела к лесу над озером. Было уже за полдень, и мы пустили лошадей в галоп, чтобы поскорей спрятаться от солнцепека. Вот впереди в листве мелькнули красные куртки. Одинокий луч пробивал крону и дрожащим серебром очерчивал контур мужчины посередине тропы. При нашем приближении он не сделал попытки сойти с дороги, и нам пришлось осадить лошадей. Он стоял обхватив себя руками, как будто замерз, и смотрел мимо нас. Я извернулась в седле и посмотрела по направлению этого окаменелого взгляда. Деревенский парнишка по-прежнему сидел привалясь к дереву, только румянец сполз с щек и кожа пошла пятнами, как мясо, когда залежится на прилавке. Вишни он не доел; мухи роились вокруг пальцев, жужжали у рта.
Есть в смерти однообразие, от которого притупляются чувства — оно и к лучшему, иначе пришлось бы без толку выть с утра до ночи. Вот почему Джорджи иногда кажется таким безучастным. Если вечно возишься с умирающими, надо отупеть, иначе ты спятишь.
Солдат к нам не подошел, не заговорил. Они с мертвецом уставились друг на друга. Мы сказали, что пришлем людей, чтоб отнесли тело в лагерь. Он как не слышал, стоял, ежился, стискивал сам себя руками. Миссис Ярдли сдернула куртку с дерева и укрыла от взглядов это сизое лицо. И ничто не изменилось; так же пели птицы; так же они смотрели.
