Наконец, потеряв терпение, он жестом остановил разговорившегося соотечественника.
— Прошу великодушно извинить меня, старейшина, но солнце уже близко к закату, а дни в это время года, к сожалению, коротки. Передай моё пожелание колонии всяческих благ и процветания, а так же….
— Эй, ты! Ты что творишь?! — внезапно заорал он, отворачиваясь от собеседника.
Поток ругани, смешанный с чудовищным богохульством, обрушился на голову ландскнехта, по неосторожности выронившего бочонок с порохом на причал.
Представитель общины вздрогнул от неожиданности, невольно отступил на шаг и с досадой передернув плечами, оскорблено удалился.
Вскоре на пристани, как принимающий от лица императора, в окружении конной свиты, появился Кантакузин. Спешившись, стратег приблизился к Лонгу и обменялся с кондотьером приветствием. Горожане взволнованно зашептались и даже ландскнехты удивленно подняли головы: за исключением лишь некоторых внешних черт, сходство между военачальниками было настолько велико, что, казалось, для отливки этих мощных тел была использована одна форма.
Выгрузка подошла к концу; облегчённые галеры поднялись над водой на два фута. На доставленные подводы погрузили то, что представляло первоочередную ценность, возле прочего же снаряжения встали часовые, держа в руках длинные древки алебард.
Джустиниани проревел приказ, и городской люд радостно зашумел, глядя на выстраивающихся в колонну ландскнехтов. Раздалась новая команда, и причал задрожал под мерной поступью семи сотен тяжело вооруженных солдат.
Империя накапливала силы. Непрерывной чередой стекались в Константинополь доверху груженые подводы с зерном и продовольствием. В кузнях по ночам перестали гаснуть горны, и под звонкий стук молотов всё новые и новые бруски добела раскаленного металла вытягивались и заострялись, приобретая веками выверенные формы мечей, сабель и палашей.
Спешно восстанавливались обвалившиеся во многих местах крепостные стены; заменялись попорченные сыростью деревянные мостки, перекрытия, лестницы, ржавые решётки бойниц. На площадках башен сколачивались подвижные платформы; кое-где возводились дополнительные защитные приспособления; городские ворота укреплялись и обшивались новыми железными и бронзовыми листами. Десятки каменщиков, подобно муравьям, ползали по гигантскому акведуку Валента, очищая его от водорослей и грязи, а так же и обновляя осыпающуюся кладку этого древнего сооружения. В городских цистернах, как в открытых, так и в подземных, вновь заплескались целые озёра ключевой воды.
В заливе Золотого Рога и в бухте Феодосия бросали якоря италийские галеры. Многие из них везли небольшие отряды добровольцев, в большинстве своём укомплектованные романтически настроенной молодежью. Немало было среди них и авантюристов всех мастей, охотников до легкой добычи, непосед и прочих искателей приключений. Три венецианских парусника доставили в Константинополь сильный отряд наёмников: Республика святого Марка не желала оставаться в стороне от событий, непосредственно затрагивающих её торговые интересы. Действительно, военная удача изменчива, от поражения не застрахован никто. Даже тот, кто мнит себя непобедимым. Зачем же в таком случае лишать себя лакомых кусков при разделе хотя бы части наследства Османского султаната, если по воле судьбы его армия будет разбита под стенами города? Предлог для военной помощи был достаточно благовиден: не связывая себя обоюдным договором, Венеция брала под защиту своих колонистов в Константинополе. Кондотьер прибывших трёх сотен ландскнехтов, Иероним Милош, выходец из Моравии, вместе с делегацией жителей от Венецианского квартала, был в первый же день принят императором.
Даже далёкая Кастилия направила в Византию своего консула Франциска Толедского, происходящего по материнской линии из царской династии Комнинов. На пожертвования и на вырученные от продажи родового имения деньги он сколотил из завербованных средиземноморских пиратов небольшой, но достаточно сплоченный отряд.
Всё это сильно поднимало дух горожан, но высшие сановники при встречах отводили глаза в сторону: мизерность приходящей помощи свидетельствовала о провале миссий и посольств к королевским домам Венгрии, Чехии, Сербии и Франции. Рассчитывать на нечто большее, чем на крохотные отряды добровольцев и наёмных воинов, уже не приходилось; идея крестовых походов бесславно канула в Лету.
Судьба Константинополя, последнего осколка некогда обширного и могучего государства, стянувшегося в точку вокруг своей великой столицы, хотя и вызывала тревогу и сочувствие всего христианского мира, однако не могла подвигнуть погрязших в мелких каждодневных дрязгах больших и малых венценосцев на что-либо большее, чем громогласные заверения в своей воинственности и верности общехристианскому завету о помощи ближнему.
Феофил Палеолог задумчиво перелистывал лежащий у него на коленях тяжелый фолиант и изредка, вскользь, делал пометки стилосом на полях. Из открытого окна доносились голоса, скрип гравия и стук подков: слуги выводили и чистили лошадей, готовя их к выезду.
Дверь распахнулась и в кабинет летящей походкой вошла девушка лет семнадцати, преисполненная изяществом и той особой красотой, свойственной только юности. Её золотистые волосы, убранные от висков, свиваясь в локоны, мягко спускались прямо на плечи; удлиненное, с правильными чертами, лицо казалось чуть шире из-за больших тёмных глаз, оттенённых ровной полоской бровей. Линия красиво очерченных губ говорила о твердом характере и силе воли, внося чуть жёсткую нотку в гармонию прекрасного лица.
Девушка пересекла комнату и присела на краешек кресла напротив Феофила.
— Отец, — произнесла она. — Это верно, что во дворце императора сегодня будет дан приём в честь наших гостей?
— Да, Алевтина, — Палеолог слегка улыбнулся в бороду при слове «гостей».
— Император устраивает торжество для наших союзников и я, как должностное лицо, обязан при этом присутствовать.
— Там будет весело, отец? — Алевтина заглянула ему в глаза.
— Не уверен, — вновь усмехнулся Феофил. — Скорее всего там будет очень шумно.
— Я хочу поехать во дворец вместе с тобой, — твердо произнесла дочь, поднимаясь с кресла.
Затем, поколебавшись, уже менее уверенно добавила:
— Я даже и не припомню, когда в последний раз была во дворце. Кажется, во время коронации императора. Там было так красиво, празднично. И много интересных людей. С тех пор прошло….
— Четыре года, — подсказал Феофил.
— Четыре года! — воскликнула она. — Всего лишь!
Она состроила легкую гримаску.
— Ты думаешь, император не рассердится, узнав, что ты держишь взаперти единственную дочь?
Феофил рассмеялся.
— Я думаю, василевс простит мне этот маленький грех. Тем более, что у него сейчас других забот предостаточно. Не сердись на меня — владеющий сокровищем становится скупцом. Но если ты действительно хочешь сопровождать меня во дворец — поторопись, — он взглянул на шкалу песочных часов.
— На сборы тебе осталось не более трех часов.
Алевтина просияла и торопливо поцеловав отца в лоб, вышла из кабинета. Феофил упруго поднялся из кресла и подошел к окну. Перед парадным входом в особняк молодой конюх выгуливал нетерпеливо всхрапывающего жеребца, любимого коня протостратора. Палеолог некоторое время любовался игрой выпуклых мышц скакуна, затем перевел взгляд дальше, в сторону уводящей в парк тенистой аллеи.
После смерти жены он всю свою любовь, всю неизрасходованную нежность отдал единственной дочери. И по мере того, как проходили годы, он находил в ней всё новые и новые черты сходства с матерью. Грациозность формирующегося стана, очертания высокого лба, лучистый взгляд и теплое золото струящихся волос — всё вызывало в нём образ безвременно ушедшей из жизни жены. Даже походка, улыбка и смех были удивительно схожи. Иногда мистическое чувство охватывало Феофила — ему казалось, что душа матери воплотилась в Алевтине и ждёт лишь срока, чтобы пробудившись от сна, вновь войти в покинутый ею мир. И тем более тяжкой для него была мысль о том, что неизбежен тот день, когда некий человек вторгнется в его дом и отнимет, похитит то, что с каждым годом становилось для него всё дороже — его дочь. Возможность вторичной женитьбы не приходила ему в голову, ни одна из женщин не могла стать ему заменой той, чей образ никогда не покидал его.
Спустя некоторое время пара пристяжных лошадей уже везла карету по направлению к Влахернскому дворцу. Феофил со своим оруженосцем ехали верхом спереди кареты, а замыкал процессию небольшой отряд конных гвардейцев, сопровождавших своего командира повсюду, в любой час дня и ночи.
Огромные, окованные узорным железом ворота Влахернского дворца были радушно распахнуты навстречу съезжающимся гостям. По бокам от парадного входа уже толпились конюшие и слуги, держа на поводу лошадей своих хозяев; из ярко освещенных окон лились звуки музыки и слышались голоса людей.
