– Но только не забывайте мэра Ла Гуардиа, – напомнила Сара. – Он тоже спасал Нью-Йорк.
– Совершенно верно, – усмехнулся Чарли. – Благодарение Господу за итальянцев!
– Ла Гуардиа был не итальянец.
– Прошу прощения, а кто же?
– Его отец был итальянец, но мать – еврейка. Поэтому он еврей. Спросите у моей родни.
– Хорошо. Как она относится к Роберту Мозесу? У него оба родители евреи.
– Мы его ненавидим.
– Он много сделал для города.
– Да, это так. Но моя тетя Рут живет в Бронксе, а он взял и обесценил ее жилье. – (Огромная автострада через Бронкс, которую Мозес построил в этом боро, была самым сложным проектом из всех, какие знал подрядчик. Многие переселенные увидели, как обесценивается их собственность, и им это не понравилось.) – Она надеется, что он сломает себе шею, – ухмыльнулась Сара. – Моя семья не против. Мы поддерживаем ее. Мозес будет уничтожен рано или поздно.
– У вас большая семья?
– Сестра, два брата. Все родственники матери уехали из Нью-Йорка. Тетя Рут – сестра отца. – Она чуть помедлила. – У отца есть брат, Герман, который давно живет в Нью-Йорке. Но перед войной он поехал в Европу и… – Она замялась.
– Не вернулся?
– Мы не разговариваем о нем.
– Простите.
Она пожала плечами и сменила тему:
– Значит, ваш сын живет на Лонг-Айленде. А мать у него есть?
– Да. Моя бывшая жена.
– О, тогда это, наверное, не мое дело.
– Пустяки. У нас хорошие отношения, – улыбнулся Чарли. – Вы знаете, когда в галерее сказали, что выставка Келлера поручена вам, я немного засомневался.
– Почему же передумали?
– Из-за ваших слов о Келлере и Стиглице. Конечно, – добавил он, – мне еще предстоит убедиться в вашей компетентности.
– Я компетентна. И между прочим, большая поклонница Альфреда Стиглица. Не только его работ, но и всех выставок, которые он организовал. Вы знаете, что он подготовил в Нью-Йорке одну из первых выставок Ансела Адамса?
Потрясающие снимки американских пейзажей работы Адамса служили Чарли напоминанием о тридцать шестом годе накануне отъезда на войну в Испании.
– Я там был, – сказал он.
– И его личной жизнью я тоже восхищена. Человек, за которого вышла Джорджия О’Киф, не может быть заурядным.
По мнению Чарли, роман и бракосочетание фотографа и великой художницы породили один из важнейших союзов в мире искусства XX века, хотя их отношения были далеки от мирных.
– Он не был ей верен, – сказал Чарли.
– Он был Стиглицем, – пожала плечами Сара. – Впрочем, надо отдать ему должное. Он начал жить с О’Киф, когда ему было почти пятьдесят пять. А с другой девушкой связался в шестьдесят четыре.
– Дороти Норман. Я, кстати, был с ней знаком.
– А ей было всего двадцать два.
– Чертовски серьезная разница!
Она посмотрела на него:
– Человек стар ровно настолько, насколько чувствует.
В пятницу Сара Адлер спустилась в подземку и отправилась в Бруклин. С собой взяла новую книжку «Мосты у Токо-Ри» Джеймса Микенера – короткий, насыщенный действием роман о недавней корейской войне. Она едва отмечала станции, пока не доехала до Флэтбуша.
Сара любила Бруклин. Родился в Бруклине – останешься с ним навсегда. Частично дело было, наверное, в географии места. Девяносто квадратных миль территории, двухсотмильная береговая линия – неудивительно, что здесь понравилось голландцам. И свет был особенный, прозрачный и чистый. Пусть англичане назвали это место графством Кингс. Пусть огромные мосты вкупе с метро связали его с Манхэттеном – в придачу к Бруклинскому мосту теперь имелись Вильямбургский и Манхэттенский. Пусть семьдесят лет развития застроили тихую сельскую местность, хотя огромные парки и зеленые улицы никуда не делись. И все же в этом ясном бруклинском свете, шагая тихим утром в выходной день мимо домов, облицованных коричневым песчаником и с голландскими крылечками, можно было вообразить себя фигуркой на полотне Вермеера.
Было еще светло, когда Сара начала удаляться от станции. Весь Флэтбуш был живым напоминанием о детстве: от скромных радостей типа тележки с прохладительными напитками, где можно было купить коктейль из молока с содовой и сиропом, кошерного магазина деликатесов и знаменитого среди гурманов ресторана на Питкин-авеню до бейсбольного стадиона «Эббетс филдс», который при всей царившей там давке был священной, обетованной землей, где играли «Бруклинские доджеры». Она прошла мимо кондитерской, куда бегала вся ребятня, после чего повернула на улицу, где давным-давно играла в ступболл[81].
Адлеры жили в доме из коричневого песчаника. Когда Сара была совсем мала, отец арендовал под крыльцом помещение для своей практики. Не желая лишиться приличных съемщиков в годы Депрессии, домовладелец вскоре предложил родителям переселиться на два этажа выше с освобождением от квартплаты на три месяца. Это была отличная квартира, и они жили там с тех самых пор.
Мать встретила ее на пороге:
– Майкл готов, а отец с Натаном сейчас подойдут. Рейчел хотела приехать завтра, но говорит, что все простудились.
Сара не очень встревожилась. Рейчел была двумя годами старше, вышла замуж в восемнадцать и не понимала, почему Сара не хочет поступить так же. Сара поцеловала брата Майкла. Ему исполнилось восемнадцать, и он становился довольно красивым. После этого она постучалась к Натану. Его комната не изменилась, стены были увешаны фотографиями бейсболистов и вымпелами «Доджеров».
– Я готов, готов! – крикнул он.
Натан терпеть не мог, когда к нему входили. Тут Сара ощутила на плече отцовскую руку.
Доктор Дэниел Адлер был пухлым коротышкой с почти облысевшей макушкой и черными усиками. Печалясь о том, что стал дантистом, а не концертирующим пианистом, он находил утешение в семье и религии. Он любил и ту и другую – вообще говоря, они являлись для него одним и тем же. Сара всегда была благодарна ему за это. Именно поэтому она при каждом удобном случае, по пятницам, приезжала во Флэтбуш на шаббат.
Семейство собралось в гостиной. Уже приготовили две свечи. Мать зажгла их при общем молчании, затем прикрыла руками глаза и прочла молитву:
– Барух ата Адонай, Элохейну Мелех ха-олам…
Эта мицва была обязанностью матери, и, только закончив ее, она отвела руки и посмотрела на свет.
Сара ценила обряд и саму идею шаббата – отдыха, дарованного Богом Его избранному народу. Семейный сбор на закате, сокровенная радость. Сара была не очень набожна, но с удовольствием возвращалась по этому случаю в отчий дом.
В сумерках, после того как были зажжены свечи, они пошли в синагогу.
Саре нравилась вера близких. Люди, не разбирающиеся в этих вещах, порой считали, что ритуал одинаков для всех бруклинских евреев, которых насчитывался уже почти миллион. Ничто не могло быть дальше от истины. В Браунсвилле, районе грубом и перенаселенном евреями, народ был в основном светский. Многие евреи вообще не посещали богослужения. В районе Боро-Парк было полно сионистов. Вильямсбург был крайне ортодоксален, а за последние годы туда и в Краун-Хайтс переселилось много венгерских хасидов. Эта публика, ходившая в старомодных одеждах и ревностно соблюдавшая иудейские законы, поистине жила в другом мире.
Сначала Бруклин населяли преимущественно евреи-ашкеназы, выходцы из Германии и Восточной Европы, но в двадцатых годах Бенсонхерст подвергся наплыву евреев из Сирии. Эта сефардская община разительно отличалась от остальных.
Во Флэтбуше было по-разному, и на одной улице проживали ортодоксы, консерваторы и реформисты. Встречались и венгерские хасиды. Но все жили мирно при том условии, что болели за «Доджеров».
Адлеры были консерваторами.
– Ортодоксом быть хорошо, если это по сердцу, – говорил домашним отец. – Но по мне, это чересчур. Йешива – это неплохо, но и другое учение не хуже. Поэтому я консерватор, но не ортодокс.
Через несколько домов жила семья, посещавшая реформистский храм. Дэниел Адлер лечил ее членам зубы, а Сара в детстве играла с их малышней. Но даже тогда она улавливала разницу.
– Реформисты впадают в другую крайность, – объяснил отец. – Они отрицают божественность Торы и во всем сомневаются, а называют это просвещением и либерализмом. Но если идти по этой дорожке, то однажды останешься ни с чем.
Большинство городских друзей Сары составляли либералы и люди светские. Таким было ее окружение всю неделю. Потом она приходила домой на уик-энд, и до сих пор ей нравилось обитать в двух мирах.
После короткой пятничной службы они пошли назад. Дома сели за стол, родители благословили детей, отец сотворил над вином кидуш[82], над двумя буханками халы прочли молитву, и все принялись за еду.
В детстве Сара всегда знала заранее, что будет есть. Пятница означала цыпленка. Среда – бараньи отбивные. Это означало мясо. По вторникам была рыба, а по четвергам – яичный салат и латкес[83]. Непредсказуемым был только понедельник.
