Первый и второй классы, пойманные врасплох, запаниковали, чему очень способствовали арест и казнь плебейского трибуна Сальвия, как только собрание комиций закончилось. Головы жертв не выставляли, их просто бросали вместе с телами в известковые ямы некрополя на Эсквилинском поле. Октавиан убедил Антония, что к террору отнесутся терпимее, если не будет видимых напоминаний о нем. Единственное исключение сделают для головы Цицерона, если его, конечно, найдут.
Лепид внес в список своего брата Павла, Антоний — своего дядю Луция Цезаря и кузенов Октавиана, хотя никто из них не был казнен. Но договоренности насчет тестя Поллиона и брата Планка, претора, не было, и обоих убили. Три других претора, занесенные в списки, тоже умерли, как и плебейский трибун Публий Аппулей, не столь счастливый, как Гай Каска, сумевший с братом бежать на восток. Старый легат Ватиния, стойкий Квинт Корнифиций, тоже был казнен.
Аттика и банкиров лично проинформировали, что с ними ничего не случится, поэтому наличные не исчезли из оборота, как это обычно бывало в смутные времена. Казна, в которой, кроме драгоценного золота и десяти тысяч талантов серебра, ничего не имелось, стала медленно наполняться. В нее стекались конфискованные накопления изменников, а также выручка от повсеместно проводимых аукционов. Скоренько продали имущество Луция Цезаря, нескольких Аппулеев, Павла Эмилия Лепида, двух братьев-убийц Цецилиев, почтенного консуляра Марка Теренция Варрона, известного богача Гая Луцилия Гирра и сотни других людей, признанных нелояльными к власти.
Но погибали не все. Квинт Фуфий Кален спрятал у себя старого Варрона и не позволил проскрипционной комиссии, работавшей, как и во времена Суллы, с бюрократической неспешностью, забрать его у себя, пока не повидался с Антонием и не выговорил ему жизнь. Луцилий Гирр убежал из страны со своими рабами и клиентами и пробился к морю, а город Калы в Северной Кампании закрыл ворота и отказался выдать брата Публия Ситтия. Был в списке и любимец Катона Марк Фавоний, но и ему удалось бежать из Италии, подобно другим. При условии, что деньги оставались на месте, триумвиры мало интересовались судьбами их владельцев.
Кроме судьбы одного человека, с которым Антоний твердо решил покончить. И военный трибун Гай Попиллий Ленат (очень известное имя) вскоре покинул Рим с группой солдат и центурионом Гереннием, имея приказ обыскать все виллы, принадлежащие Цицерону. Это бы ладно, однако и верный Цезарю Квинт Цицерон, и его сын были занесены во второй список. На них донес их раб, который поклялся, что они хотят покинуть страну, чтобы присоединиться к освободителям. У Лената появились три мишени, но великий Марк Цицерон являлся наиболее важной из них. Поэтому его следовало найти первым.
Результат второго похода Октавиана на Рим так поразил Цицерона, что он пошел к новому старшему консулу и попросил разрешения не посещать заседаний сената.
— Я устал и болен, Октавиан, — объяснил он, — и мне очень хотелось бы уехать в свои поместья. В любой момент, когда соберусь. Это возможно?
— Конечно! — тепло сказал Октавиан. — Если я могу разрешить моему отчиму не посещать заседаний, то, конечно, могу разрешить это тебе и Луцию Пизону. Филипп и Пизон все еще не оправились от последствий того ужасного зимнего путешествия, как тебе известно.
— Я был против посылки той делегации.
— Да, ты был против. Жаль, что сенат проигнорировал твое мнение.
Глядя на этого красивого молодого человека, чья внешность ничуть не изменилась со времен его высадки в Брундизий, Цицерон вдруг понял, что Октавиан целиком посвятил себя достижению власти любой ценой. Как Цицерон мог так заблуждаться, как он мог думать, что сумеет благотворно воздействовать на холодный, бесчувственный ледяной столп? В Цезаре хоть что-то кипело, он бывал даже вспыльчивым, а Октавиан лишь изображает движение чувств. Его сходство с Цезарем тщательно выверено, отрепетировано и, когда надо, пускается в ход.
С этого момента Цицерон оставил все свои надежды, даже надежду уговорить Брута вернуться домой. В своих последних письмах Брут стал критичным, язвительным, что толку ему писать? Что толку давать оценки консульству Цезаря Октавиана и Квинта Педия, раз это ничего не изменит?
После беседы с новым старшим консулом Цицерон сразу пошел к Аттику.
— Я больше не приду к тебе, — сказал он. — И писать тебе больше не буду. Правда, Тит, так будет лучше для нас обоих. Береги Пилию, маленькую Аттику и себя. Не делай ничего, что могло бы вызвать неприязнь у Октавиана! Когда он сделался консулом, Республика умерла навсегда. Ни Брут, ни Кассий, ни даже Марк Антоний не возобладают над ним. Наш старый милосердный хозяин посмеялся последним. Он знал точно, что делал, когда назначал Октавиана своим наследником. Октавиан завершит все им начатое, поверь.
Аттик смотрел на Цицерона сквозь слезы. Как он постарел! Кожа да кости. Взгляд этих чудесных карих глаз теперь напоминает взгляд зверя, затравленного волками. Ничего не осталось от той импозантности, которая на протяжении сорока лет приводила в благоговейный трепет юристов, сенаторов, публику, судей и судейских клерков. Когда его самый близкий, несносный и импульсивный друг начал серию атак на Марка Антония, Аттик стал надеяться, что он выздоравливает, что он становится прежним после многих разочарований, горестей и постоянного одиночества без дочери, без жены, без братской привязанности и поддержки. Но появился Октавиан, и возрождение не состоялось. Теперь Октавиан — тот, кого Цицерон боится больше всего.
— Мне будет не хватать нашей переписки, — сказал Аттик, не зная, что еще сказать. — Все твои письма ко мне я храню.
— Хорошо. Опубликуй их, когда сможешь, пожалуйста.
— О, я опубликую их, Марк. Я их непременно опубликую.
После этого Цицерон совсем ушел из общественной жизни, не выступил ни с одной речью, не написал ни одного письма. Узнав об образовании триумвирата в Бононии, он уехал из Рима, оставив верного Тирона наблюдать за происходящим и периодически сообщать ему обо всем.
Сначала он поехал в Тускул. Но старый сельский дом был полон воспоминаний. Туллия, Теренция, любящий развлечения сын. Воин. «Хвала всем богам, что молодой Марк теперь с Брутом! Молю их, чтобы Брут победил!»
Когда Тирон в срочной записке сообщил ему, что вывешены проскрипции и что его имя стоит там первым, он собрал вещи и кружными путями потащился на свою виллу в Формиях. Этот город стоял возле моря. Паланкин — очень медленное средство передвижения, но что делать, если оно было единственным, в каком ему не делалось плохо. Цицерон хотел нанять в Кайете, ближайшем порту, корабль и уплыть на нем к Бруту. Или, может быть, к Сексту Помпею на Сицилию — он не знал, что решить.
Казалось, Фортуна помогала ему, ибо в гавани Кайеты стоял свободный корабль. И хозяин корабля согласился взять его, оглашенного, на борт, несомненно зная о новом статусе пассажира, ведь проскрипционные списки были разосланы во все города.
— Но ты — Марк Цицерон, а это особый случай, — сказал хозяин. — Я не могу предать одного из величайших людей Рима.
Однако на дворе был декабрь, он только начался. Зима принесла шторма, дождь и снег. Корабль вышел в море, но его отнесло к берегу. И так раз за разом, хотя его хозяин упорно не желал сдаваться, уверяя, что уж до Сардинии-то они могут доплыть.
Ужасная депрессия навалилась на Цицерона, такая слабость, что он вдруг понял: нет, Марку Туллию Цицерону покинуть Италию не суждено. Слишком крепки незримые нити, связывающие его с ней.
— Направь корабль в Кайету и высади меня на берег, — сказал он.
И послал срочно слугу на свою виллу, которая находилась в миле от берега, в Формиях. Тот вернулся через три часа после рассвета с паланкином и носильщиками. Промокший и трясущийся Цицерон вскарабкался в свое укрытие, откинулся на подушки и стал ждать. Будь что будет. Шел седьмой день декабря.
«Я умру, но, по крайней мере, умру в стране, для спасения и процветания которой я так усердно и много трудился. Я урезонил дворового пса Катилину, но потом Цезарь своим выступлением свел мою победу на нет. Я не действовал неконституционно, я не казнил без суда врагов Рима! Даже Катон это утверждал. Но речь Цезаря подействовала как жернов на многих, и кое-кто после нее стал смотреть на меня с презрением. С тех пор моя жизнь стала тенью, фантомом, только борьба против Марка Антония привнесла в нее какую-то бодрость. Но я устал жить. Я больше не хочу выносить эту жизнь, ее жестокость, ее гримасы».
Гай Попилий Ленат и его люди увидели паланкин, медленно поднимавшийся в гору, спешились и окружили его. Центурион Геренний вынул меч длиной в два фута, острый как бритва. Цицерон высунул голову из паланкина, чтобы посмотреть, что творится.
— Нет-нет! — крикнул он своим слугам. — Не пытайтесь меня защитить! Спокойно сдайтесь, чтобы спасти свои жизни. Пожалуйста, я прошу вас.
