Выйдя в прихожую, Матасиро увидел в тусклом свете утра собравшихся на площади перед домом самураев в боевом вооружении. Слышалось ржание коней.
«Командор!» — прокатилось по рядам, когда Матасиро показался в дверях.
Решительно шагнув вперед, Матасиро крикнул:
— Не поднимайте паники. Каковы бы ни были причины, негоже нам открывать военные действия без ведома и соизволения верховной власти, его светлости сёгуна. Все отставить! Пока не будет от меня особого распоряжения, всем разойтись по домам и спокойно ждать!
Самураи некоторое время ошеломленно безмолвствовали, потом по рядам прошел возмущенный ропот: «Мы ведь союзники его светлости Киры. Как же так?! Теперь на него напали, а мы оставляем разбойников безнаказанными! Где же наша самурайская честь?!»
— Так ведь было уже на то высочайшее повеление! — кричали некоторые.
— Любое высочайшее повеление получить должен лично я, предводитель дружины! — крикнул в ответ Матасиро. — Сейчас решается судьба нашего клана — быть ему или не быть. Вы что, не понимаете, что любой опрометчивый шаг с нашей стороны может погубить репутацию всего клана, по крайней мере всей его кантоской ветви?![189] Опомнитесь, говорю вам!
Матасиро будто припечатал последние слова, уже поднимаясь обратно по ступеням в дом и повернувшись к собравшимся из прихожей. С тем он и зашел в дом. Он знал, что Цунанори в своих покоях тоже слышал его приказ.
Направившись прямо туда, он негромко назвал себя у входа:
— Матасиро, ваш начальник службы безопасности.
Согнувшись в поклоне, он прошел в глубину комнаты, к алькову, где располагалось ложе господина.
Цунанори заболел еще летом и с тех пор все время хворал. Страдания, которые причинял тяжкий недуг, усугубляла постоянная тревога об отце, отчего Цунанори вечно пребывал в дурном расположении духа. Матасиро все это было хорошо известно. Даже такой человек как Хёбу вынужден был уйти со своего поста из-за обуревавших их сюзерена эмоций… Но он, Матасиро, не уступит, не имеет права уступить. Ради интересов клана… Он до последнего момента не хотел ничего ни видеть, ни слышать, ни предпринимать… Выпрямившись, Матасиро поднял голову и смело встретил взор Цунанори, который с самого начала неласково смотрел на него исподлобья. Перед этим Цунанори поднялся с ложа и давал указания офицерам стражи, собираясь послать большой отряд в Хондзё, в усадьбу Киры. При появлении Иробэ он вернулся на футон и теперь с вызовом хмуро уставился на своего командора.
— Ваша светлость! — решительно промолвил Матасиро.
Они оба не отводя глаз смотрели друг на друга. Но постепенно гневный взор Цунанори потускнел и угас, словно догоревшая свеча.
— Ради клана! — сказал Матасиро, и голос его дрогнул.
Но командор, заглушивший в своем сердце все сантименты, продолжал, вкладывая особый смысл в каждое слово:
— Ради многих поколений ваших предков.
У Цунанори затряслись губы — он будто бы пытался что-то выкрикнуть, но, как подкошенный, осел. Казалось, он вот-вот упадет.
— Уходи! Убирайся! — сдавленно крикнул наконец Цунанори.
— Э-эх! — выдохнул в ответ Матасиро на какой-то особой низкой ноте, идущей из глубины.
Ему казалось, что грудь его сейчас разорвется. Чем выносить такое, легче было бы умереть от руки господина. Эта мысль явственно отразилась на лице Матасиро. Он не говорил этого, но как бы давал понять: «Если только вы положитесь на меня, поручите все мне…» Своенравный командор проявил свои качества в полной мере. Трясясь от гнева, Цунанори взмахнул рукой, приказывая ему встать.
Когда Матасиро вышел, Цунанори, будто не в силах вынести приступа головокружения, пал на свое ложе, закрыв обеими руками лицо.
Пришло время отхода, которому такое значение придавал Кураноскэ. После двух лет тяжких испытаний и душевных мук ронины были опьянены триумфом, но понимали при этом, что наставления командора забывать нельзя. Кураноскэ же знал, что люди ждут от него указаний, но его грызла тайная тревога. Об этом он нарочно не упомянул в своей памятке, предпочтя один томиться сомнениями: а что, если клан Уэсуги пошлет за ними в погоню большой отряд?..
В сущности, Кураноскэ всем сердцем желал, чтобы клан Уэсуги именно так и поступил. Ведь они добыли голову Кодзукэноскэ Киры, нарушив законы государства, то есть совершив преступление, и теперь их так или иначе ожидала верная смерть. А если так, то сойтись в бою с войском клана, который славится самурайской доблестью со времен Кэнсина Уэсуги, означало бы встретить достойную смерть, которая возвеличит их имена. К тому же, если бы все пошло так, как он загадал, может быть, заговорщикам-ронинам удалось бы прихватить с собой в последний путь и весь громадный клан Уэсуги с его ста пятьюдесятью тысячами коку дохода — ведь и они нарушат закон, самовольно расправившись с ронинами.
Кураноскэ действовал, как всегда, неторопливо — на сей раз даже нарочито медлительно. Он настороженно вслушивался в тишину, ожидая, не появится ли новый противник. Небо над заснеженными крышами уже совсем посветлело, но никакие подозрительные звуки так и не нарушили благостного покоя зимнего утра. В разгромленной усадьбе еще царил полумрак. Людей в доме больше не осталось. Проломленные двери и поваленные сёдзи зияли провалами в стенах, являя собою безрадостную картину. Казалось, в этом заброшенном доме давно уже никто не живет.
Наконец Кураноскэ подал знак глазами, и ронин, подойдя к задним воротам, звучно ударил в гонг: «Бом!» То был сигнал к общему сбору и отступлению.
Вскоре все собрались у ворот, и Ясубэй Хорибэ, как всегда, полный бодрости, начал поверку. Он зачитывал вслух список, проверяя, на месте ли боец. По счастью, все оказались на месте — убитых в отряде не было. Каждого из раненых Ясубэй участливо спросил, может ли он сам идти. Все мужественно отвечали: «Вполне!»
Вслед за тем, по приказу Тюдзаэмона Ёсиды, несколько человек еще раз прошлись по дому, внимательно осмотрели помещение, задули все свечи, забросали снегом и залили водой угли в жаровнях, чтобы не случилось пожара. Тем временем Соэмон Хара, Дзюнай Онодэра, Гэнгоэмон Катаока — все самураи почтенного возраста — снова направились к стене, отделявшей усадьбу Киры от соседнего подворья, чтобы засвидетельствовать почтение Тикаре Цутия, который, несмотря на то что они нарушили его покой, с явной благосклонностью отнесся к мстителям, дав им довести дело до конца и не вмешиваясь в сражение. Они снова представились честь по чести, после чего учтиво промолвили:
— Мы добыли голову Кодзукэноскэ Киры и теперь готовы удалиться. Приносим извинения за беспокойство, причиненное вашей усадьбе.
Из-за ограды, как и в прошлый раз, не отвечали, но слышно было, как кто-то — скорее всего, сам хозяин подворья — подошел к стене и, ни к кому не обращаясь, с чувством пробормотал:
— Молодцы, право!
Для троих ронинов эти слова стоили больше, чем чья бы то ни было похвала. С тем они и вернулись к задним воротам, старательно обходя садовые насаждения, прикрытые снегозащитными рогожками.
Ожидавшим у задних ворот ронинам было невтерпеж — всем хотелось новых подвигов. Хотя главная цель была достигнута, Кураноскэ, с чувством не до конца исполненного долга, сказал Тюдзаэмону Ёсиде:
— Жаль все-таки, что упустили Сахёэ!
Его слова были услышаны, и молодые ронины тут же решили, разделившись на группы, еще раз обшарить усадьбу, чтобы не пропустить ни единого уголка.
С улыбкой провожая их глазами, Кураноскэ снова обратился к Тюдзаэмону.
— Что ж, верно, Уэсуги решили нас сейчас не трогать и отпустить подобру-поздорову, а? Если бы они выслали против нас своих карателей, те, вероятно, уже должны были быть здесь. Очевидно, мы их не дождемся.
Хорошо понимая, что имеет в виду командор, Тюдзаэмон, как всегда с серьезным и суровым выражением лица, заметил, что, по его соображениям, противника можно ожидать и позже — их могут настигнуть и во время отступления, по дороге к храму Сэнгаку-дзи. Со стороны казарменного барака послышались веселые голоса и смех. Освещенные лучами утреннего солнца, ронины группами по трое, по пятеро подтягивались к воротам.
Сигналом к отходу прозвучал новый удар гонга. Тюдзаэмон Ёсида, выйдя вперед, в последний раз возгласил:
— Мы разделались с Кодзукэноскэ Кирой и теперь уходим. Если кто сожалеет, что господин убит, и хочет поквитаться, выходи!
Двери в обоих казарменных бараках у главных и задних ворот остались крепко заперты — оттуда не донеслось ни звука.
Тюдзаэмон глянул на Кураноскэ, спрашивая разрешения на отход. Тот кивнул в ответ, и ронины, построившись колонной, строем пошли через задние ворота.
В это время Тодзаэмон Хаями, шедший с луком в руках, оглянувшись, заметил на открытой створке двери в секции казарменного барака, похожей на жилище самурайского старшины, отсвет свечи, и решил ее погасить, оставив от себя подарок на память. Все обернулись на звон тетивы и увидели, что пущенная Тодзаэмоном стрела глубоко вонзилась в дверь. Он меж тем уже проворно накладывал на тетиву еще одну стрелу, которая, с воинственным свистом рассекая воздух, понеслась к цели и вонзилась сунах в пяти от первой. Отсвет на двери исчез.
