– Скорее уж квадратный трехчлен, – буркнул Дантес, где-то слышавший однажды подобное выражение. Оглушительный хохот за соседним столиком, где, кроме дам, сидели Жуковский и Виельгорский, приятели поэта, ясно говорил о том, что его сомнительная шуточка была услышана и оценена.
Поэт повернул кудрявую голову в сторону Дантеса и Строганова, продолжая заразительно смеяться, и сказал, пытаясь изо всех сил сдержать смех:
– А можно поинтересоваться, милостивые государи, где вы изволили обучаться математическим наукам?
– Н-не в-верьте ни одному с-слову, господин П-пушкин, – внезапно встрял вдрызг пьяный Трубецкой, оторвав буйную голову от скатерти, на которой уже давно и сладко засыпал. – Эт-то они так шутить из-зволят… Ш-шутят так, понимаете?
Заявление пьяного Сашки вызвало новый взрыв смеха за соседним столиком. Жорж вдруг увидел, что одна из дам, смуглая, с большими, сильно косящими карими глазами, порозовев, смотрит на него не отрываясь. Дантес, улыбнувшись, поклонился девушке; та, чуть вздрогнув, словно его вежливый поклон вывел ее из состояния глубокой задумчивости, улыбнулась в ответ краешками губ и повернулась к сестре, что-то прошептав той на ухо. Все три девушки были очень похожи, но одна из них была настоящая, несомненная красавица, из тех, что покоряют с первого взгляда, пленяя своей необычайно правильной, строгой, классической красотой. Ее каштановые волосы, зачесанные назад в гладкую прическу, несколькими локонами спускались на точеные узкие плечи и красиво оттеняли глубокое декольте ее тонкого бледно-розового платья. Она тоже страдала косоглазием, но оно было не так выражено, как у ее смуглой сестрицы, которую, как понял Жорж, звали Катрин. Цвет ее глаз был светлее, оттенка меда или горячего песка, а может быть, грецкого ореха. Казалось, она никогда не смотрит прямо, а чуть вбок или в сторону, и это было так мило, что хотелось ловить ее неопределенный взгляд снова и снова. От выпитого бокала шампанского она порозовела, но сидела молча, нежно улыбаясь, грациозно склонив свою нежную головку на хрупкой и тонкой, как стебелек цветка, шее.
– …нет, ну скажите, Natalie, почему бы вам не поехать в деревню с Александром Сергеичем? – спрашивал ее тем временем пожилой и грузный Жуковский. – Отдохнули бы, да и детишкам вашим там веселее будет…
Natalie… какое поэтичное имя… Детишки? Такая юная…
Красавица, внезапно вспыхнув, посмотрела на Жуковского почти сердито. Пушкин рассмеялся.
– Ну, если только наша Азинька ее уговорит. Александрии! Ну уговори Наташу поехать в Полотняный Завод! Тебе же там нравилось, я знаю…
– Там так скучно, Саша… – Голос Натали прошелестел и замер так тихо и нежно, что не колыхнул даже свечи, стоявшей на столе.
– Ну чем бы мне развлечь тебя, Наташенька? – весело продолжал поэт, любуясь своей женой. – Стихи, что ли, почитать…
– Господи, Пушкин, – снова прошелестел тот же нежный и капризный голосок, – как ты мне надоел своими стихами…
Смуглянка Катрин, наклонившись к Михаилу Виельгорскому, средних лет человеку с тонким, нервным лицом, что-то быстро прошептала ему на ухо, показав глазами на кавалергардов за соседним столиком. Тот улыбнулся тонкими, бескровными губами и сказал, обращаясь к Пушкину:
– А я знаю, как развлечь наших дам, раз им с нами скучно! Господа офицеры! Не соблаговолите ли составить нам компанию? Просим за наш столик. Ну-ка, Ванюша, а принеси нам еще шампанского, голубчик!
Последняя фраза относилась к проворному востроглазому официанту, который поклонился и исчез, появившись через полминуты с бутылкой шампанского и ведерком со льдом.
…Еще через час вся компания, включая раскрасневшихся и смеющихся дам, вышла из дверей ресторана на вечернюю Морскую. Светлые питерские ночи вовсе не располагали ко сну, и все отправились гулять по ночному городу. Дантес шутил, смеялся, без конца целовал ручки прелестным дамам, но его взгляд все чаще останавливался на высокой и тонкой Наташе, которая в ответ тоже благосклонно косила на него своими странными, теплыми, медовыми глазами. Он искренне рад был знакомству с ее супругом, веселым и общительным человеком, к тому же известным поэтом. Пушкин, впрочем, чрезвычайно расстроился из-за того, что молодой француз ничего не слышал о нем. Ему казалось, что все без исключения должны ценить его поэтический гений, поэтому всю дорогу, невзирая на слабые и нежные протесты Натали, читал им свои стихи. «Вот помру я, так и стыдиться будете, что при жизни моей стихов моих не читали!» Дантес, плохо понимавший по-русски, вслушивался в музыку и ритм стиха и был очарован настолько, что дал себе обещание выучить русский язык. «Я тогда по-русски скажу Натали, какая она красавица», – подумал Жорж.
Оказалось, что все его новые друзья частенько наведываются в Новую Деревню, снимая дачи на Островах. Катрин отчего-то ахнула, услышав про летние квартиры бравых кавалергардов, и резко отвернулась в сторону, закрыв ладонями вспыхнувшее лицо. «Наверное, встречается с кем-нибудь, – с грустью подумал Дантес, взглянув на Катрин. – Выйдет замуж, родит детей… Красивая… и Александрии тоже очень мила, хотя и робкая в отличие от Катрин… Но Натали… Натали… Как сказать по-русски – я очарован вами?»
Она и сама видит, что ты ею очарован. А ты давай учи русский язык, старайся… будешь по-русски писать доносы шефу жандармов, гнусный шпион…
Уже за полночь, вернувшись в Деревню, он долго не мог уснуть, бродя под столетними соснами вдоль залива. Наконец он вернулся, взял перо и бумагу, зажег свечу, стараясь никого не разбудить, и стал писать…
Дорогой Луи!
Я надеюсь, что дела твои складываются удачно и что (зачеркнуто).
Я так скучаю по тебе, друг мой, и мне кажется, что я не вынесу…
Очередной скомканный лист полетел на пол. Дантес, в отчаянии положив голову на руки, пытался сказать сам себе – будь с ним предельно холоден, он обычный шпион, он предал тебя и, наверное, многих до тебя… Интересно, сколько еще таких дураков, как ты, попались в его хитрые сети?..
…Сегодня я был вызван к графу Бенкендорфу для личной беседы, которая проходила в присутствии его секретаря Павла Миллера. Миллер, кажется, все записывал. Бенкендорф сообщил мне, что поскольку мне была оказана высочайшая честь поступить в полк ее величества сразу офицером, что противоречит сложившейся в гвардии практике, то я должен буду оказывать русской полицейской службе некоторые услуги деликатногосвойства. Так, мне было поручено следить за офицерами гвардии, прислушиваясь к их разговорам, и выяснять, не скрывают ли они предосудительных намерений по отношению к властям. Граф сообщил мне, что еще не зажили раны, нанесенные русской армии тайными обществами, которые привели к бунту против царя несколько лет тому назад. Сведения я должен буду передавать Идалии Полетике, которая, в свою очередь, будет делиться со мной своими наблюдениями, и затем уже Идалия передаст их графу в приватной беседе. Мне намекнули, что я обязан буду «приударить за Идали» и «быть с ней поласковей» для выяснения всех подробностей, относящихся к упомянутому предмету.
Мне было дано еще задание – установление наблюдения за недавно прибывшим в Санкт-Петербург французским генералом Антуаном Метманом и его племянником журналистом Рене, который по случайному совпадению учился вместе со мной в военном училище в Сен-Сире. Информатора мне тоже определили – на сей раз это граф Алексей Федорович Орлов.
Генерал Бенкендорф дал мне понять, что ты давно и прочно связан с Третьим отделением и выполняешь их секретные поручения, связанные с твоей дипломатической миссией в России. Таким образом, Луи, я понял, для какой цели ты меня использовал и зачем так быстро и умело завладел моим телом и душой. В моем случае ты мог бы обойтись простым разговором и откровенной вербовкой, не растрачивая на меня своего обаяния. Ты должен знать, что я, как человек военный и привыкший исполнять приказы, почти без колебаний согласился на все условия, продиктованные мне графом Бенкендорфом, потому что моя карьера всегда являлась для меня жизненным приоритетом. Отныне я, как и ты, являюсь тайным осведомителем Третьего отделения. Я полагаю, что наши с тобой отношения теперь, когда цель твоя достигнута и согласие мое на сотрудничество с тайной полицией получено, потеряют для тебя, как и для меня, всякий дальнейший смысл.
Спасибо за заботу.
Остаюсь с неизменным почтением,
Жорж Шарль Дантес
Жорж закрыл лицо руками и горько, навзрыд расплакался. На полу валялась куча бумаг, скомканных и порванных, в горле стоял ком, раненая душа истекала кровью.
Письмо было отправлено наутро с оказией – почтой Жорж его отправить не решился, зная, что все письма вскрываются и прочитываются.
