Марта Меренберг - Зеркала прошедшего времени

Забыть о нем. Забыть, выбросить из сердца и не вспоминать больше.

Сняв с безымянного пальца левой руки кольцо с сапфирами, он швырнул его в самый дальний угол своего маленького бюро, под красивый графический рисунок пером, изображавший одного из его любимых гранитных львов на, набережной Невы. Интересно, с мрачным цинизмом подумал он, граф Бенкендорф тоже подарит мне кольцо на память? Кто-то говорил, что шерифы в Америке носят специальные перстни-печатки в качестве особого знака отличия…

И такое красивое белое платье, к которому я хочу подобрать кашемировую шаль, палевого оттенка – бледно-зеленую или розовую, чтобы надеть на летний бал в Аничковом. Двадцать шестого августа, ты помнишь? Всего-то две недели осталось, и я сбилась с ног, бегая по модисткам в поисках подходящей шляпки с мелкими цветочками в тон. Пушкин, правда, утверждает, что это пошло и смешно, но что он понимает в моде? По-моему, он и в поэзии не особенно разбирается, и стихи его скучны и полны несносного вздора…

А здесь у нас весело, дорогая Idalie, и кавалергарды из полка ее величества частенько навещают нас. Ты ведь знаешь Жоржа Дантеса? Ах, если бы ты видела, какими глазами он на меня смотрел и что он говорил мне недавно, когда мы поехали кататься верхом, пообещав Мишеньке Виельгорскому заехать к нему на дачу… Мы так долго проговорили с Жоржем, что совсем забыли про Мишеньку, а ведь он, кажется, собирался музицировать… Я даже и не знаю, что мне ответить милому Жоржу на его слова – он кажется мне совсем больным от любви ко мне, он сам мне сказал, что он болен от любви… И его глаза – если бы ты видела, Идалинька, каким лихорадочным блеском они горят, он так заметно осунулся и совершенно исхудал в последнее время…

Идалия поправила на плечах сползшую шаль и зевнула, лениво уставившись на дождь, вот уже третий день непрерывно колотящий в окно. Нет, она все-таки набитая дура, эта Таша… Как много в Натали провинциального, жеманного и манерного, презрительно кривя губы, подумала Идалия, закуривая тоненькую папироску в нефритовом, украшенном алмазами, мундштуке и жадно затягиваясь ароматным дымом.

Платья, шляпки, украшения, беготня по магазинам – все эти приятные хлопоты Идалия, разумеется, любила. Совсем недавно она заказала в Париже роскошное бальное платье, отороченное горностаем, и прелестное золотое колье за такую цену, что Наталья Пушкина лопнула бы от зависти. Платил, конечно, сам граф Строганов и даже не пикнул, – Александр Михалыч только рот разинул, глянув на супругу. Все знают, что поэт Пушкин вынужден продавать рукописи, чтобы зарабатывать себе на жизнь. Только детей плодить умеет наш гениальный стихоплет, с раздражением подумала Идалия, вспоминая сальные двусмысленности пьяного Пушкина и его неоднократные попытки добраться до нее на всех балах и раутах. Сама Идалия терпеть не могла этого вечно кривляющегося салонного шута с его вытянутой обезьяньей физиономией. Странно было слышать про его многочисленных любовниц – врал, наверное… «Ах, Идалия, если бы вы только знали, каково это – мысленно быть у ваших ног, ловя каждое ваше слово, чтобы заслужить возможность коснуться губами хотя бы краешка вашего платья» – и это еще цветочки по сравнению с тем бредом, который он обычно нес при виде ее.

Но Дантес!..

С тех пор как уехал Геккерн, молодой chevalierguardeочень изменился. Характер его, прежде легкий и веселый, изменился и стал замкнутым и угрюмым, его живые голубые глаза, как верно подметила Наташа, приобрели странный, лихорадочный блеск. Он изменился даже внешне – его волосы отросли за лето и падали на лоб длинными белыми прядями, он стал носить тонкие усики, а на лбу прорезалась едва заметная горестная морщинка, появлявшаяся даже тогда, когда он улыбался, и придававшая ему болезненно-усталый, измученный вид.

…Она прекрасно помнила тот душный летний вечер у Строгановых, всего лишь месяц назад, где были Долли, Пьер Долгоруков, Мари Вяземская, Жорж Дантес и дальний родственник Строгановых по матери генерал Метман со своим племянником Рене. Дантес был необычайно оживлен, все время шутил, закатывая глаза и размахивая руками, целовал дамам ручки, ввязался в обычную забавную перепалку с Хромоножкой, а потом и вовсе запрыгнул на стол, изобразив под общий хохот и звон разбитых бокалов виртуозное балетное па. Последними приехали Метманы, и настроение белокурого кавалергарда внезапно и резко изменилось. Почти два часа граф Метман провел в скучнейшей беседе с Дантесом о политике и экономике Франции, вспоминая, как еще во времена Наполеона его арестовали полицейские ищейки министра тайной полиции Жозефа Фуше за приверженность Бурбонам. Жорж согласно кивал, морща лоб, и Долли неоднократно пыталась увести его от впавшего в бесконечные воспоминания старика, но этот разговор был явно интересен гвардейцу, ловившему каждое слово старого графа.

И потом еще этот Рене… Идалии показалось, что молодой и очень красивый Метман, во внешности которого было что-то байроническое, бросал на Дантеса долгие и пристальные взгляды, а потом они втроем – Жорж, Рене и Хромоножка, пришедший, против обыкновения, без заболевшего накануне Жана, удалились в бильярдную, прихватив с собой две бутылки вина.

…Вот тогда-то, поздней ночью, под проливным дождем, Идалия пользуясь длительной отлучкой капитана Полетики увезла Жоржа с собой.

Она долго ждала, пока они наиграются в бильярд, хотя не была вполне уверена в том, что странная троица занята именно этим. Вполне возможно, что они просто пили, потому что Дантес, выйдя из бильярдной, едва держался на ногах. Молодой Метман и Хромоножка остались, сказав, что собираются сыграть еще одну партию.

Жорж был не то чтобы сильно пьян, но впал в состояние дикого, невероятного возбуждения, и Идалия видела, что на нем лица нет. Он был страшно бледен и постоянно откидывал со лба, покрытого мелкими капельками пота, мокрые длинные пряди спутанных волос. При этом он, ни на секунду не умолкая и заразительно смеясь, рассказывал ей пошлые казарменные истории, мягко говоря, на грани приличия, а затем и вовсе сбился на вульгарнейшую похабщину. Однако глаза его не смеялись, а казались застывшими и безжизненными, а рот кривился в болезненной гримасе, и было похоже, что он все-таки действительно пьян. Попытка влепить Жоржу пощечину с целью быстрого приведения его в чувство не увенчалась успехом. Дантес испуганно заморгал, и глаза его вдруг наполнились слезами, отчего он стал напоминать Идалии маленького обиженного мальчишку, и пролепетал: Не надо со мной так, Idalie, я не вынесу этого… Потом она предприняла попытку его утешить, потому что он вдруг начал беспомощно и жалко рыдать у нее на плече, потом они невыносимо долго целовались в карете, доведя друг друга до полного изнеможения. Оказавшись у нее в спальне, Дантес внезапно сел на пол, опершись спиной на ее кровать, его била дрожь, и она, сжалившись над мальчишкой, притащила две рюмки и распечатанную бутылку коньяка. Он залпом опрокинул две рюмки подряд, после чего расплакался и закрыл глаза, лег на пол вниз лицом и закатил форменную истерику. Идалия была в полной растерянности. Ей было жаль его, жаль себя, но он никогда не производил впечатления неопытного новичка, а она не привыкла ждать и уговаривать мужчин. Дантес, впрочем, отличался от ее многочисленных предыдущих пассий редкой, яркой и очень чувственной красотой, и она решила сделать для него исключение, потому что сама страстно желала его. Запахнув на талии тонкий шелковый капот, она опустилась на пол с ним рядом, прильнув к нему всем телом, гладя его по волосам, по плечам, очертив розовым пальчиком контур его безупречных губ, ловя ртом слезы, непрерывным потоком льющиеся из его синих глаз, невзначай касаясь своей высокой и пышной грудью его загорелой руки…

Дантес, закрыв глаза, прижался губами к ее умелому пухлому рту, который с каждой секундой требовал все больших жертв. Она провела языком по его губам, коснувшись верхних зубов, потом просунула свой остренький кошачий язычок еще глубже, кусая и облизывая его язык. Он сжимал в руке и гладил ее белоснежную грудь, не в силах более сдерживаться, целовал розовые упругие соски и нежный плоский живот, тяжело дыша и прижимаясь к ней все теснее. Она быстро и незаметно сняла с него одежду и тихо застонала от нестерпимого желания, закусив губу и откинув назад рыжую голову.