Не по этой ли причине — из-за избытка литературщины — Батист презирал Грёза? Или он был уязвлен тем, что художник, бывший на тридцать лет младше его, столь быстро добился успеха? Во всяком случае, он пылко обличал молодого живописца, как вскоре стал обличать все эти «назидательные художества». В книжных лавках появились бесчисленные «Письма о Салоне», «Суждения о выставленных полотнах», «Исследования главных работ», «Размышления о нынешнем состоянии изобразительных искусств», и все эти писаки, норовившие обнародовать свое мнение о живописи, высказывали его вполне бесцеремонно, а главное, литературно. Они ничего не смыслили в искусстве, но усердно мололи языками, обсуждая картины и даже время от времени покусывая их создателей. Тщетно художники возмущались болтовней этих наглецов и просили защиты у короля — Лафон де Сент-Иен (которого Батист прозвал Святой Гиеной), Фрерон в своем «Корреспонданс литтерер», а затем и Мармонтель[42] один за другим судили и рядили о них, осыпая градом ядовитых насмешек. И добро бы только насмешек, а то и обвинений посерьезнее. Однако стоило появиться Грёзу, как самые бесстыжие из салонных борзописцев разразились восторженными похвалами, — еще бы, разве его живопись не обладала всеми достоинствами буржуазной комедии?! Барон Гримм и молодой Лагарп поочередно курили ей фимиам. Но чаша терпения В*** переполнилась, когда в дискуссию на страницах «Корреспонданс литтерер», рукописного периодического издания, чьи копии развлекали иностранные дворы, вмешался Дидро: «Что бы там ни говорили, Грёз мне по душе! Во-первых, мне нравится его жанр — это нравоучительная живопись. Слишком долго кисть художника была на службе у разврата и порока!» (Он явно метил в Франсуа Буше! Впрочем, Батист, справедливо или нет, принял это обвинение и на свой счет: не он ли изобрел когда-то, в угоду повесам регента, экзотическую полунаготу?!). В заключение философ писан: «Разве не должны мы с радостью приветствовать живописца, чья кисть трогает нас, просвещает, исправляет и зовет к добродетели? Мужайся, друг мой Грёз, читай нам мораль своими картинами!» Этот несокрушимый аргумент еще не раз найдет себе применение, оправдав неоклассическую и республиканскую живопись Давида, сельские успехи Милле при Мелине[43] и жизнерадостный соцреализм… В*** рассердился не на шутку. «Назови меня дураком, если хочешь, — сказал он Шардену, тайком возвращая ему копию журнала, — но, по-моему, на картинах место морали разве что в миске с рагу. Господин Грёз и господин Дидро могут морализировать, сколько им будет угодно; я же предпочитаю заниматься соусами!»
В другой раз, вернувшись к той же теме, он заметил: «Это все твоя вина, Симеон, — не начни ты поучать публику своим „Благословением“»…
— Да ты вспомни, что этому «Благословению» уже двадцать лет! С тех пор я только и пишу, что яблоки, лишенные всякой подоплеки, и грелки для постели, лишенные всякого прошлого…
— Однако зло уже свершилось! По правде говоря, я бы не ополчился так на этого Грёза, который угрожает затопить нас своими «моралите», своими «Скупыми отцами» и «Дурными сыновьями»; да, я не стал бы упрекать его, если бы он хоть понимал, что такое цвет! Но этот вечный оливковый колорит, этот тусклый желтый, этот жиденький сиреневый, все эти мертвецкие тона… Буше — даром что он фриволен донельзя — по крайней мере, услаждает наше зрение настоящим красным! И настоящим голубым!
Батисту всю жизнь суждено было попадать впросак. Ибо его новый друг любил яркие краски не больше, чем пресловутый Грёз! Однако Шарден принял эту контроверзу довольно кротко: «А кто тебе сказал, Батист, что картины пишут красками?»
— А если не красками, то чем же их пишут, позволь спросить?
— Художник использует краски, но пишет чувством[44]…
— Чувством? Вот еще новости — чувством! А почему бы уж тогда не сказать «сердцем»? Теперь мне ясно, что ты намерен защищать Грёза, — еще бы, у него ведь столько других защитников!
Шарден, от природы робкий и осторожный, всегда склонялся перед новизною — королевой сердец — и перед сильными мира сего. Маркиза де Помпадур, любовница короля, благоволила Грёзу; ее брат Мариньи, страстный коллекционер, стал одним из лучших клиентов молодого художника; поскольку Мариньи являлся наряду с этим сюринтендантом королевских строений и покровителем французской живописи, у Шардена и впрямь не было никаких оснований не любить того, что любил этот господин… Вдобавок Грёз публично выказывал необыкновенное почтение к Шардену, да и поклонник Грёза Дидро во весь голос превозносил автора «Благословения»: так с чего бы господину Шардену развязывать войну против любимца господина Дидро, раз уж господину Дидро достало вкуса восторгаться им?! И хотя Шарден не более В*** был приверженцем моральной живописи, он прикрылся своими академическими функциями, дабы угодить фаворитке, критикам и публике, а именно: очень скоро предоставил юному Грёзу, этой восходящей звезде, место в Салоне, вполне отвечающее восторгам, которые он вызывал за его стенами. Это было самой выигрышное место — на уровне глаз, в центре стены, в окружении посредственных художников, нарочно для того подобранных; и картины В*** что ни год развешивались от него все дальше и дальше.
В самом деле, начиная с 1756 года придворные заказы иссякли: Франция вступила в войну. Войну, которая будет длиться семь лет. И в которой победа наша окажется весьма сомнительной… Касса казначейства пуста, с портретами покончено; в лучшем случае, двор заказывает новую окантовку старых картин или их копии; даже в королевских семьях у художника уже просят для подарков не красивые повторения оригинала — это слишком дорогое удовольствие! — а покупают у него всего лишь головы; остальное дописывают за гроши служащие интендантства строений… Что же до отставших от моды, о них и говорить нечего! В***, после многих письменных прошений и визитов в дирекцию, получает время от времени какое-нибудь ликвидное обязательство провинциальных штатов — например, в Бретани — в размере трех процентов годовых; эти «три годовых» и составляют весь его доход… Он, конечно, еще не нуждается, но должен выполнять хотя бы частные заказы. Ему уже шестьдесят восемь лет, его мучит ревматизм, он плохо видит без очков. За долгие годы работы при дворе он растерял частную клиентуру, и Париж почти забыл его! Одни только провинциальные дамы еще заказывают ему портреты; наведываясь в столицу, они заезжают на улицу дю Фур: ведь этот господин В*** писал самое королеву, не правда ли? Они видели гравюру с картины… И В***, королевский живописец В***, пишет какую-нибудь баронессу из Лиможа, супругу сенешаля из Каркассона, президентш из Ренна или Гренобля.
На двух следующих Салонах он еще выставляет нескольких своих принцев (портреты, заказанные до начала войны), и их не осмеливаются сослать в темный угол. «Меркюр де Франс» воздает ему хвалу — правда, довольно лаконично: «Мы увидели на выставке несколько портретов господина В***, написанных в прекрасной, изящной манере». Один из критиков в своем «Обзоре произведений господ академиков» называет его колорит «неопределенным» и пишет, что «художнику не всегда удается достичь сходства с оригиналом»; другой объявляет, что «одеяния его моделей напоминают о манекенах».
Это чистейший навет: его парадные портреты напоминают лишь об одном — о придворных нарядах; под золочеными кружевами ясно угадывается длинный жесткий корсет, сдавливающий грудь, с планшеткой, врезающейся в живот, и «янсенистские» фижмы из стальных полосок, такие твердые и громоздкие, что в них уже и в дверь не пройти. Да, этих бедняжек принцесс не потискаешь, словно каких-нибудь пастушек! Странное дело: изобретатель костюмированных портретов, начав писать официальные, он сделался завзятым реалистом. Реалистом с «сухими глазами»…
Но об этом не подозревает ни одна живая душа. Даже он сам! С того дня, как Шарден сказал ему о чувстве в живописи, он снова вынул семейный портрет и констатировал, что Софи не хватает экспрессии. Она выглядела слишком холодной. Все дело во взгляде… Нужно придать ее глазам больше мечтательности. Постараться почувствовать то, что чувствовала она. Понять, что же она чувствовала… Вот уже двадцать лет, как его жена умерла, но только теперь Батист начинает задавать себе этот вопрос. И внезапно в нем вспыхивает желание все переделать, все исправить. Все начать сначала. Почему Софи любила музыку? Что она ощутила, когда умерла Клодина? В сундуке, где сложены последние платья жены, он разыскивает кольцо с розовыми бриллиантами, которое изображено на картине; он надевает его на мизинец, как талисман. Неужто он надеется, поворачивая перстень на пальце, вернуть ту, которую любил? Проникнуть в ее душу? Во всяком случае, он не снимет этого кольца до самой своей смерти.
