Мамед–бек и Касум–ага освободили арену, следующая пара начала борьбу.
Часа через два, выйдя из зорханы, Мамед–бек собрал вокруг себя приятелей.
— Ребята! Двинем вечером на Куру!
— Правильно! Едем! — поддержало его несколько голосов.
— Да разве сейчас время? — одиноко прозвучал чей–то нерешительный голос… — Реки разлились…
— Помалкивай! — презрительно бросил Мамед–бек. — Неужели разлива побоимся?! Ну кто как хочет, а я не баба, чтобы дома сидеть!.. Беру с собой вечером нукеров и еду!..
— И я поеду!
— И я!!
— Вот это дело! — весело бросил Мамед–бек, лихо двинув на глаза высокую белую папаху. — Только смотрите — не спасовать! Сразу после вечернего азана[38] буду ждать у крепостных ворот, чуть выше кладбища. Уговор — дома ничего не говорить, отправимся в Кягризли, в мою деревню, погостим там денек–другой, шашлычком побалуемся, а потом переправимся через Куру и в Ширван! А там уж разгуляемся — потешим свою душеньку! Пусть знают, каких сыновей рожают женщины в Карабахе!
Слова Мамед–бека пришлись по душе его приятелям. Каждому не терпелось помахать саблей, показать удальство и смелость.
В тот же вечер, как только луна скрылась в облаках, шестнадцать всадников выехали из крепости и по Кяхратской дороге стали спускаться в долину.
Сафар возвратился из Ширвана через пятнадцать дней. Он обернулся быстро, потому что скакал без остановок: стоило его коню притомиться, старшины и мелики тотчас давали ему другого — таков был приказ хана.
Прибыв в Шушу, Сафар, не медля, отправился во дворец. Мирза Алимамед тотчас принял его, отложив все дела.
— Ну, удалец, с какими вестями прибыл?
— Ага! Вести такие: у Шемахи стоит огромное войско. По дорогам не пройти, не проехать — все заполнили конные, в деревнях ни одной папахи — всех мужчин забрали. В тот день, как мне приехать, Тарги Шамхал привел восемь тысяч лезгин. Удальцы — ничего не скажешь — соколами смотрят!
— Хорошо, но почему он не выступает, раз собрал такое войско?
— Говорят, припасов маловато. Послали ширванского хана по деревням — добывать. А люди не отдают, прячут. В одной деревне упали старосте в ноги: «Смилуйся, не забирай семена! Чем сеять будем?!» А тот отобрал человек десять, привязал их к стене, а головы — к буйволиным упряжкам, — те рванулись, головы прочь от тела!.. Своими глазами видел!
— Ну и что, боязно было смотреть? — удивленно спросил Мирза Алимамед.
— Нет, ага. Боязнь мне неведома. Но когда над людьми, над живыми людьми, этакое лиходейство!.. Не терпит мое сердце!..
Мирза Алимамед исподлобья глянул на Сафара.
— А самого Фатали–хана ты не видел? — помолчав, спросил он.
— Нет. Он, сказывали, в Дербенте. Из Аждарханы корабль прибыл с артиллерией, принимать ее поехал. Они, говорят, русским сальянскую рыбу продали, а те им оружие.
Мирза Алимамед молчал, думал. Потом, словно очнувшись, задал Сафару еще несколько вопросов и отпустил отдыхать.
Когда Мирза Алимамед поднялся наверх, у хана были Вагиф и Мамедгасан–ага, Алимамед–ага сообщил о возвращении лазутчика и передал хану все, что услышал от Сафара. Хан слушал молча, не перебивая, но губы у него подергивались.
— Войска Ираклия уже миновали Гянджу, — сказал Вагиф, пытаясь хоть несколько унять гнев хана. — Мы увеличили численность своего войска на Куре. Следует, мне думается, направить туда Мамедкулу–агу с артиллерией. Десять тысяч мы выставим, пять приведет Ираклий — Фатали не сможет перейти Куру!
— Ты полагаешь, Фатали не одолеет пятнадцати тысяч? — уже несколько спокойнее спросил Ибрагим–хан.
Вагиф улыбнулся.
— Не одолеет, хан, да буду я жертвой твоей! Сам не одолеет. Он только на русских и надеется. Не зря же он направил сюда этого Хаджи Маликмамеда. Но я опасаюсь, что, если дела у него примут несколько иной оборот, Агамухамед–хан улучит момент и начнет жечь наши деревни!..
Опустив на бороду мундштук кальяна, хан внимательно слушал Вагифа.
— Ну, хорошо, что же ты советуешь?
— Мое мнение прежнее, — спокойно сказал Вагиф. — Но то, как вы обошлись с Маликмамед–ханом, я думаю произвело на Фатали весьма неблагоприятное впечатление. Посол неприкосновенен…
Вагиф не стал продолжать, ибо знал, что сказанного и без того достаточно, чтобы хан заупрямился.
Ибрагим–хан чувствовал, что допустил ошибку, но не хотел признать ее. «Если я выпущу этого юродивого, — лихорадочно работала его мысль, — Фатали решит, что я испугался. И все равно это ничего не изменит. Нет, я соберу все силы и двинусь на него! Я должен опередить Фатали!»
Все молчали. Зловещая улыбка тронула губы повелителя.
— Я сам выступлю против Фатали–хана. Я покажу ему! Отца его подниму из могилы!
В тот же день на улицах города забили барабаны, заиграли военные трубы. Ко всем старшинам и меликам разосланы были гонцы с приказом выставлять конников, собирать и везти припасы. Вся земля между Курой и Араксом заволновалась, тронулась с места, двинулась на Ширван. Тысячи людей, оторванных от полей и пашен, отправились в поход за смертью.
Соединив с войсками Ираклия, которых привел его сын Георгий, своих пять тысяч воинов, набранных большей частью в Казахе и Шамседдине, Ибрагим–хан направился к Куре. Здесь, расположив отряды вдоль берега, он отправил в разведку Сафара. Тот переправился через Куру как только стемнело и вернулся под утро. Он привез весть, что три тысячи лезгин под командованием Шамхала быстро движутся к Куре. Ибрагим–хан привел войска в боевую готовность.
Стояло ненастное, холодное утро, ветер резал лицо. Средь прибрежных камышей и кустарников то там, то тут торчали папахи — это сидели в засаде воины Ибрагим–хана. Стрелять было запрещено.
Подойдя со своими частями к Куре, Шамхал огляделся по сторонам и, не заметив ничего подозрительного, приказал начать переправу. Когда его конники были на середине реки, с противоположного берега началась пальба. Лезгины смешались… Шарахались раненые лошади, падали с седел всадники, а части все подходили и подходили… Кое–как Шамхал повернул конников, и, давя друг друга, они начали в панике отходить. И тут из засады выскочили карабахцы и грузинские воины. Засверкали сабли, рубя отступающих лезгин. Ударила артиллерия — все вокруг заволокло пороховым дымом… Ибрагим–хан на коне, размахивая саблей, сам бросился через Куру, тысячи всадников ринулись за ним.
Отступающих преследовали долго. Вагиф следом за Ибрагим–ханом скакал по усыпанному окровавленными: телами полю; время от времени ему становилось так тяжело, что он вынужден был хвататься за гриву коня — сердце сжималось от невыносимой острой боли…
Компания Мамед–бека подъезжала к Кягризли. Весна была в разгаре: луга уже зеленели, распустились фиалки, деревья стояли в белом и розовом цвету, нарядные, как невесты. Словно подвешенные на солнечных лучах, в воздухе вились тысячи пчел, рождая волшебную мелодию. Торжествовала земля, радостно сияло небо, и только люди оставались печальными, безучастными к этой красоте. Мужчины уже год как на войне, кто убит, кто изуродован, вся тяжелая работа на женщинах, а старшина знает одно — налоги требовать.
Мамед–бека встретили в деревне вроде бы приветливо, но про себя каждый думал: «Пронеси аллах! Пока что от этих ханских сынков никто добра не видел!..» Впрочем деваться было некуда, оставалось лишь полагаться на судьбу.
Старшина, прослышав о приезде Мамед–бека, бросился навстречу, сам ввел его в господский дом и, приложив руку к жирной груди, с трудом сгибаясь от тучности, сказал:
— Я твой слуга! Приветствую тебя в твоем доме? Счастлив служить тебе и твоим гостям!..
Через минуту веранда в двухэтажном доме была застелена коврами, молодые беки, вымывшись у колодца, удобно расположились на них. Коней развели по дворам — по одному на крестьянский двор; старшина послал людей по деревне — собирать «гостевые».
— Ну, ребята, — сказал Мамед–бек, с гордостью оглядывая цветущие сады, — как вам мое имение?
— Замечательно! Чудо. Просто рай!.. — послышались восторженные голоса.
Мамед–бек прищурил светлые глаза.
— Подождите, я вам еще не такое покажу! — и он причмокнул губами.
Нукеры поспешно разводили в саду костер, беспрерывно дуя в огонь и то и дело вытирая слезящиеся глаза полами рваных архалуков. Поодаль свежевали только что заколотого барашка, у колодца мыли зелень. Женщина, закрытая яшмаком, расстелила скатерть, положила на нее чурек, овечий сыр, гатыг…
— Ну, ребята, с богом! — скомандовал Мамед–бек и протянул руку к угощению; гости последовали его примеру.
Старшина, распоряжавшийся неподалеку от веранды, то и дело подходил к господину и тянул умоляющим голосом:
