Глава 13
Мужичок попался тупой, но разумный по-своему. Он стоял перед моим столом, переступая с ноги на ногу, мял свой облезлый треух и смотрел на меня с досадой, как на дитя несмышленое, не понимающее самых простых вещей.
– Ну, хорошо, – сказал я. – Ты срубил в чужом лесу три сосны.
– Две.
– Допустим, две. Но ты знал, что лес не твой и сосны не твои?
– Знал, барин.
– Зачем же ты их рубил?
– Нужны были. Крыша текет. Балки менять надо.
– Что нужны были, я понимаю. Мне, может, нужна вот эта твоя шапка. Что ж я, теперь ее должен украсть у тебя?
Он молчит, смотрит на меня исподлобья.
– Ну, ладно, – говорю я. – Предположим, что у тебя вообще нет никакой совести и ты можешь у товарища стянуть последнюю рубаху. Но меня интересует: ты думал, когда сосны рубил, что тебя могут поймать?
– Думал, барин, – кивает он.
– И что же ты думал?
– Думал, барин, авось не пымают.
– Так вот же поймали. А теперь что ж? В острог тебя придется посадить.
– Да уж не без этого, – соглашается он.
– И что же, тебе хочется садиться в острог?
– Нет, барин. Ужас как не хочется.
– Для чего же ты рубил эти сосны?
Он опять посмотрел на меня как на несмышленыша и вздохнул.
– Так нужны ж были.
Приотворилась дверь, просунулась голова в пуховом платке.
– Можно?
Я посмотрел и глазам своим не поверил:
– Вера!
Мужичонка стоял, переводя взгляд с меня на Веру и с нее на меня.
– Сядь на лавку, посиди, я сейчас, – сказал я ему и вышел за дверь.
Здесь мы обнялись и расцеловались.
– Господи, Вера! – сказал я. – Неужели это ты?
– Я.
За три месяца, которые мы не виделись, она стала взрослее и строже.
– Я уж думал, что ты вообще забыла, что существует где-то некий следователь Филиппов, состоящий с тобой в родственных отношениях.
– Нет, я не забыла, – она улыбнулась спокойной улыбкой. – Я об этом следователе всегда помнила. Но тебя там ждут, – вдруг спохватилась она.
– Ничего, – сказал я, – подождет.
Улыбка сползла с ее губ и тут же вернулась на место. Я смутился.
– Нет, понимаешь, я как раз хотел оставить его одного, чтобы подумал. Упрямый мужик попался, дальше некуда. И тупость невероятная.
– Разве он виноват в своей тупости?
Говорить на эту тему мне не хотелось.
– Ладно, радость моя, – сказал я, – мы с тобой об этом потом. Что у тебя?
– Видишь, вернулась.
– С Лидой?
– С Лидой.
– А что случилось?
– Что случилось? Ничего особенного, Алеша. Ты был прав. Ни один талантливый человек на своем месте удержаться не может. Лесгафта из университета выжили, студенты протестуют, другие профессора подают в отставку, и нам с Лидинькой там тоже делать нечего.
Я огорчился:
– Как же быть дальше?
– Мы с Лидинькой решили внять твоему совету и ехать в Цюрих. Поедешь с нами?
– Вопрос серьезный, – сказал я. – Так сразу его не решишь. Все-таки, понимаешь, у меня есть профессия, должность. Лишиться всего сразу.
– Алеша, – сказала она горячо. – Подумай, что у тебя за профессия. Наказывать этого мужика? За что? Что он такого сделал?
– Он рубил чужой лес.
– Но ведь это же все от невежества и от нищеты. Может быть, он даже не понимает, что этого нельзя было делать. Подумай о том, какую роль ты выполняешь. Ты на своей должности защищаешь сильных и казнишь слабых. Ведь если бы у этого мужика были деньги, разве он стал бы трогать чужое? Я тебя очень прошу, оставь ты это свое дело. Поедем в Цюрих, выучимся на врачей, построим больницу для бедных.
– А ты, я вижу, сильно переменилась за то время, которое мы не виделись, – сказал я.
Она улыбнулась.
– Нет, Алеша. Во мне кое-что было и раньше. До остального потом додумалась. Ну, поедем?
– Прямо сейчас?
– Чем раньше, тем лучше.
– Ну ладно. Ты меня подожди здесь, я закончу допрос.
– Алеша! – остановила меня Вера. – У меня к тебе есть просьба. Дай слово, что исполнишь.
– Я должен сначала выслушать, о чем речь.
– Нет, ты дай мне слово. Даешь?
– Ну ладно, – сказал я. – Даю слово, потому что нет ничего такого, чего бы я не исполнил ради тебя.
– Алеша, – сказала она почти страстно, – я тебя очень прошу, отпусти этого человека. Ты ведь знаешь, это не он воровал, это нужда его воровала.
– Но он нарушил закон.
– Алеша, ты знаешь не хуже меня, что законы создаются людьми. Плохими людьми создаются плохие законы.
– Но лучше исполнять плохие законы, чем никакие.
– Алеша! – Она смотрела на меня глазами, полными слез.
– Ах, – махнул я рукой. – Ты меня толкаешь на должностное преступление.
Я открыл дверь в кабинет и застыл на пороге. Мужичонка, не видя меня, стоял перед пустым столом и, медленно жестикулируя, доказывал ему свою правоту.
– Оно-то конечно, ваше благородие господин следователь, дело вышло нехорошее. Потому что не поберегся. Надо было б мальчонку с собой взять, чтобы он поглядывал, не идет ли кто. А я один поехал. А топором когда тюкаешь, оно далеко слышно. У-ух как далеко! Ну, стало быть, и налетел этот управляющий. Ну, виноват, попался. – Мужик широко развел руки в стороны. – Кабы мальчонку взял, так не попался б. А что до честности, ваше благородие, так ты кого хоть в нашей деревне спроси, и тебе кажный скажет, что Фома, я то есть, человек самый честный.
– Если ты честный, зачем же ты чужой лес-то рубил? – спросил я.
– Да затем, говорю я тебе, что крыша текет! – мужик, осердясь, трахнул треухом по столу.
Он тут же вздрогнул, опомнился, перевел взгляд со стола на портрет государя, видно, пытаясь понять, кто задал ему вопрос – стол или государь. Потом оглянулся, увидел меня и насупился. Видимо, с пустым столом ему разговаривать было сподручнее.
– Ну вот что, Фома, – сказал я, садясь на свое место. – Хотел я тебя посадить в острог, да пожалел. Ребятишек твоих пожалел, а не тебя. Но в другой раз попадешься, смотри у меня.
– В другой раз, барин, не попадусь, – сказал он, глядя на меня честными глазами.
И вот все. Мосты сожжены. Еще недавно был я солидным человеком. У меня была должность, с которой никто не имел права меня снять. Я сам отказался от нее. Я подал в отставку, и отставка принята. Кто же я теперь? Странствующий рыцарь, надеющийся стать студентом. Зачем? Допустим, я поступлю в университет, выучусь в нем, если не надоест, и стану доктором. Но доктором я стану не раньше, чем через пять лет. В самом лучшем случае. Причем заметьте, доктором начинающим. Мне двадцать восемь лет. Прибавьте пять. В тридцать три года я смогу стать начинающим доктором. Правда, с этой специальностью в России я не пропаду. Но смогу ли я еще им быть? А впрочем, пожалуй, смогу. Меня уже не страшит ни вид крови, ни вид человеческих болезней. Я все это видел, будучи следователем. Но почему же я все-таки еду? Вовсе не потому, что мне захотелось менять профессию. А потому, что я люблю эту женщину с правильными чертами лица и одухотворенным взором. Я сам убедил ее, что женщина тоже должна узнать свое призвание и найти свое место в жизни.
И вот тройка с бубенцами, пароход, а теперь поезд, уносящий меня в тревожную неизвестность.
За окном мелькают привычные российские пейзажи. Лес, поле, крестьянин, лениво бредущий за сохою, которую тянет тощая лошаденка. Появляются и отходят назад бедные деревушки с курными избами, крытыми облезлой соломой, заплеванные деревянные вокзалы с пьяными и убогими, прикрытыми жалкими лохмотьями обрубками, безногими и безносыми – откуда их столько берется! – которые тянут к окнам кто руки, а кто культяпки:
– Пода-айте копе-е-ечку!
– Да зачем она тебе, эта копеечка?
– Погорельцы мы, барин, погорельцы. Изба сгорела, лошадь сдохла, детишек семеро, и все мал мала меньше.
– Не слушайте их, ваше благородие. Погорельцы! Работать не хочут, вот и попрошайничают. А денег небось не меньше, чем у нас с вами. Трудиться надо, милая, бог труд уважает.
Меняются в вагоне соседи. Был купчишка невзрачный, первый раз ехал в поезде, удивлялся, как он с этих железок не съезжает. Был лихой гвардейский поручик с грудным ребенком – молодая жена померла, оставила. Поручик вез потомка в деревню к родителям. Ребенок плакал, ходил под себя.
– Пардон, мадам! – поручик менял пеленки, брезгливо топорщил усы.
Поручика сменил чиновник в вицмундире.
– Стало быть, учиться едете?
– Угу.
– Не поздно ли?
– Учиться, как жениться и повеситься, никогда не опоздается.
– Это верно. И на кого же, коли не секрет?
– На врача.
– Ну что ж, верное дело. Самая, можно сказать, выгодная профессия. Хотя ежели с умом, так на любом поприще можно отличиться. Возьмите, к примеру, меня. Я живу в Варшаве, служу делопроизводителем. Ну и что, живу! Не подмажешь, не поедешь. Придете вы ко мне какую бумагу оформить, я вам с улыбочкой: пожалуйте, рад стараться, а не подмажете, уж так расстараюсь, что бумага ваша на одном месте пролежит без движения, покуда не пожелтеет. Вот так, а как же? Жить хочут все, а денег никому не хватает.
