Над волнами тепло струился пряный запах прогретых солнцем лавровых листов, кипарисовой хвои и горьковатый аромат неведомых цветов, напоминающий вкус померанца.
Суша была полосатой.
Над извилистой белой линией прибоя тянулась неровная буровато-серая лента каменных уступов. В них, вклиниваясь сверху по многочисленным ложбинам и трещинам, проникала густая поросль светлых желтоватых кустарников. Выше мощного пласта вечнозеленых кустарников и деревьев темнел дремучий лес: сначала умеренно-зеленый дубовый, далее — синеватый хвойный, а еще выше, под облаками, голубели летние пастбища нагорья.
На узкую кромку галечных отмелей выбегали из темных впадин крутого берега люди, одетые в шкуры зверей. Они, с веселой яростью скаля зубы, пронзительно кричали и размахивали дубинами. Тавры.
Они жили в дружбе со скифами и греками, а частью и смешались с ними. Но, говорят, в глухих бухтах и в глубине горных лесов сохранились кровавые обычаи.
«Убежать бы к дикарям, — пришла в голову Ореста озорная мысль. — Вот где жизнь без обмана, без грязи, без хитростей! Каждый человек — свободный вепрь. Но козопасы не поймут, не примут чужака. Принесут в жертву своей прожорливой богине Деве. Везде жестокость. Негде укрыться, никому нельзя верить…»
Триера шла в Херсонес.
К вечеру горы растворялись в сиреневой дымке. Скалистые. обрывы и лесистые откосы берега тонули в холодном сумраке. Лишь кое-где лучи заходящего солнца прорывались через понижения в утесистых выступах. Яркой лимонной зеленью вспыхивали лужайки и кудрявые верхушки деревьев.
Мерно колышущееся море близ затененного берега — маслянисто-черное. Только прищурив глаз, можно заметить на воде фиалковый отсвет. Влага у борта ровно шумит. Пена свивается в диковинные, как на шкуре змеи, узоры. Ниже их, далеко под стеклянной поверхностью волн, крутятся клубы льдистого цвета. А еще дальше, в глубине — студеная полупрозрачная тьма с чуть уловимой оливковой прозеленью. От воды несет острой свежестью.
В бухтах, еще озаренных солнцем, играла мелкая, словно сеть, правильно расчерченная рябь. Вода цвета увядающих листьев алоэ походила на циновку, сплетенную из водорослей, или наброшенную на море, просвечивающуюся насквозь редкую ткань с четко выраженными скрещениями нитей.
Постепенно небо заливала густая, мягкая — кубовая синева. Только в той стороне, где исчезало солнце, колокольчиковый оттенок плавно переходил в такую же чистую, ясную голубизну, какая бывает в глазах фракийских женщин. На этом светлом бирюзовом фоне круто выступал резко очерченный зубчатый силуэт гор.
Горы уже не такие, как днем. Не чувствуется их объемности. Не видно гряд, постепенно переходящих от изумрудных у берега до бледно-лазурных дальше, в глубь полуострова. Сплошного черно-синего цвета, они кажутся сейчас вырезанными из траурного шелка или нарисованными тушью и потому имеют неправдоподобный вид.
Море — чаша, налитая агатовой краской. К горизонту оно еще темней, чем у берега. Горизонт угадывается смутной аспидной полосой. Над ним — графитно-дымчатая мгла, выше — опять васильковый разлив неба.
На западе, над горной цепью, сверкнула огромная белая звезда. Она горит так ярко, что на почти невидимую воду ложится мерцающая дорожка. На юге, над морем вдвое выше, ясно вспыхнула вторая.
Невероятные оттенки синевы. Аквамариновый — зеленовато-голубой. Голубовато-лиловый — аметистовый. Темный индиго. Яркий, цвета лаванды… Они теперь не глубоко прозрачны, блестящи и ослепительны, как до заката — и ночью краски разбавлены сумраком, приглушены. Они сгустились еще больше. Вершины — уголь, море — смола. Звезда над хребтом исчезла, другая поднялась выше, к ней присоединилась россыпь других звезд. Горы почти сливаются с небом, растворяются в непроглядной темноте, превращаются в смутную, с трудом угадываемую справа тень. Начинает задувать холодный ветер…
— Ты бывал в Херсонесе? — повторил глашатай.
Поликрат, любимец монарха, был вначале удивлен и раздосадован тем, что Асандр вновь приблизил Ореста к себе. Повезло варвару! Теперь старик переключит все внимание на сына, Поликрат же останется в стороне.
Завистливый глашатай не знал, как ему относиться к потомку рабыни. Надо бы свысока. Но поскольку сам царь проявил к бродяге милость, то слуге царя вовсе не к лицу чваниться. Тем паче, что Орест, как потом выяснилось, должен был убраться из Пантикапея. Значит, не будет соперничать с Поликратом при дворе.
Осторожный боспорянин решил держаться с метисом приветливо, по-приятельски просто и даже чуть заискивающе.
…Сын Раматавы не расслышал Поликрата. Он думал о затее отца. Ему не давали много пить, да и морской ветер быстро выдувал из головы хмель, и к изгою мало-помалу вернулась давно утраченная способность более или менее складно мыслить.
Итак, он женится. Хо-хо-хо! Любопытно. И даже чуточку заманчиво, если учесть, что Орест останется в Херсонесе и тем самым навсегда избавится от Асандра и проклятых боспорян. В Пантикапей его больше и на веревке не затащишь.
Но главное — жена. Он до сих пор не знал женской любви. Если не считать, конечно, встреч с глуповатой Ойнанфой. Да редких связей на женской половине дворца, среди пугливых и неласковых рабынь. Да неумелых объятий пропахших козьей шерстью скифских девушек. Но все это — случайное. Не любовь. И вдруг — жена. Неужели он и впрямь женится?
Орест недоверчиво смеялся, когда Поликрат с ухмылкой намекал на предстоящую встречу с дочерью херсонесского архонта. И все же он не мог не думать о ней.
С постепенно возрастающей настойчивостью размышлял царевич о еще не знакомой, но уже предназначенной ему молодой женщине. Пытался представить облик. На душе становилось странно от того, что вот он здесь, издалека, так явственно ощущает ее близость. Это необъяснимое ощущение отдаленной близости с незнакомой женщиной все больше занимало метиса, доставляло приятные часы нетерпеливо-сладостного ожидания. Жена! Фу ты, черт.
— Уж не оглох ли ты? — Поликрат толкнул Ореста в бок.
— Чего тебе? — нахмурился Орест, Он не любил рыжего пантикапейца, как и всех, кто служил Асандру,
— Я спрашиваю: ты был когда-нибудь в Херсонесе?
— Нет, — ответил Орест мягче. Речь касалась города, незаметно вошедшего в его разум и сердце.
— В дрянном уголке Тавриды придется тебе жить! — Поликрат сочувственно вздохнул. — Я не усидел бы там и декаду.
— Почему?
— Ну, разве Херсонес — место для настоящего человека? Это же республика! Там не только устроить веселую пирушку или заночевать у приглянувшейся женщины — чихнуть нельзя без того, чтобы об этом назавтра не узнал весь город. Сейчас же начнутся пересуды: «Нехорошо, постыдно, возмутительно…» Тьфу! Каждый тупоумный оборванец, каждая выжившая из ума старуха считает себя солью земли и лезет к тебе с дурацкими поучениями. И приходится терпеть. Ведь хозяин Херсонеса — народ. Народ! — С ненавистью и отвращением повторил Поликрат, презрительно скривив толстые губы. — Демос! Вонючий сброд, глинодавы, горшкоделы проклятые, чтоб им пропасть!
— Как это — народ хозяин?
— У них республика, понимаешь? Полис! Вся власть — в руках толпы лодырей, так называемого Народного собрания. Из кого оно состоит? Любой голодранец, едва у него обсохнут губы, то есть он достигнет совершеннолетия, как у них говорится, может идти, если он не раб и не женщина, прямо на главную площадь и драть горло, сколько ему вздумается.
На этих самых собраниях они из своих же товарищей бездельников выбирают раз в год Совет, коллегию архонтов, суд присяжных, демиургов, стратегов и прочих должностных лиц. Боже! Не много ли высокопоставленных начальников для такого паршивого городишка, как Херсонес?
Совет готовит дела для рассмотрения их на сборищах народа, хранит ключ от казны, архив и государственную печать. Слышишь? У них есть и государственная печать… Тьфу! Эта крохотная, мизерная республика, где и курице негде повернуться, гордо именует себя государством, хотя там всего три жалких поселения — Херсонес, Керкинитида и Прекрасная гавань. Слышишь? Прекрасная…
Чем занимаются архонты? Они пляшут под дудку толпы, делают то, что прикажет собрание. Исполнительная власть, так сказать.
Ну, суд присяжных, как у них говорится, стоит «на страже закона» — то есть защищает виновных и наказывает невинных. Демиурги мешают честным людям торговать. Стратеги обучают ополчение трусливой голи ловко уклоняться от боя и мужественно удирать от врага. Сколько важных должностей! А толку нет. Не сегодня-завтра Херсонес окончательно развалится.
Эх, там бы посадить хорошего царя, самодержца, как у нас! Он бы живо пристроил нищих крикунов. А то они проходу не дают порядочному человеку, труженику, который своей бережливостью скопил немного золота и желает удвоить состояние. Ну, погодите же, голозадые демократы! Мы еще доберемся до вас…
