— Ну, вот договорился! Люцифером каким-то изобразил! — воскликнул Филипп, вроде бы в ужасе, но со слишком заметной радостью.
— Почему Люцифером? — невозмутимо спросил Толмид. — У меня тоже, когда удается предельно сосредоточиться и приблизиться к Покою, у меня тоже возникает ощущение, что откуда-то отсюда, между бровей, возникает таинственный луч, похожий на сгусток мрака, и луч этот освещает всю мою жизнь, в которой нет разделений на радость и боль, ненависть и любовь… Помнишь, как во время посольства у меня исцелился первый больной?.. Он, кажется, не мог ходить…
— Ходить не мог?! — взревел Филипп еще радостнее. — Он бегал и прыгал. И три человека держали его, чтобы он не набросился на нас и не покусал, как бешеная собака. Он был бесноватым. А ты прочел над ним молитву. И бес тут же из него выскочил.
— Я не читал молитвы. Когда я читал молитвы, у меня ничего не получалось. И в первое время, когда к нам приводили больных, ты их лечил, Филипп. Твои молитвы действовали. Но с этим, как ты говоришь, бесноватым ты не мог справиться.
— Не мог, совершенно верно! А ты пришел мне на помощь и сразу выгнал беса!
— Никого я не выгонял. И помогать тебе не собирался. Я вдруг представил себе Учителя. Я очень живо увидел, как Он в молчании сидит на горе и вокруг Него Покой.
— Не знаю, что он там себе представлял! — Филипп схватил Иуду за руку и жарко шептал ему на ухо. — Но как только он подошел к больному, тот сразу перестал бесноваться, упал на землю и встать уже не мог! И мне пришлось несколько раз прочесть над ним молитву, которую дал нам Учитель, после чего он встал и спокойно ушел. А люди окружили нас! Глаза их сияли! Особенно радовались и благодарили нас женщины…
— Он скоро уйдет, — вдруг сказал Толмид. — Он не от мира сего. И Истина Его не от мира. Царство Его — Царство Покоя. И, может быть, оно похоже на ту Плерому, о которой так красиво рассуждает Филипп… Но боюсь, оно совсем на нее не похоже.
— Они устроили для нас пир! — продолжал восклицать Филипп. — А этот герой дня, этот отшельник, который своим Покоем победил мою Красоту, представляешь, вдруг убежал в горы! А они приготовили горницу, накрыли столы…
Иуда вдруг выдернул свою руку из рук Филиппа. На какое-то мгновение прекрасное лицо его вдруг исказилось, причем все черты разом словно треснули пополам, расползлись, друг на друга наскочили и обезобразились.
— Ты можешь хоть немного помолчать, Филипп! — прошипел Иуда.
Но в следующее мгновение искаженное и почти уродливое лицо вернуло свое прежнее благообразие. И с ласковым участием, с трепетной нежностью, с чуткой надеждой Иуда спросил у Толмида:
— Кто уйдет? Иисус? Как это — уйдет?
— Он давно об этом говорит. В Его глазах уже появилось то, что люди называют одиночеством. Но это — не одиночество. Это то выражение, которое всегда появляется у Него перед встречей с Покоем. С этим выражением он вышел из Ефраима. И позавчера, в Вифании, Мария услышала, поняла и помазала Его к Покою, а мы не услышали и стали упрекать.
— И когда Он уйдет, ты знаешь? — спросил Иуда.
— Думаю, очень скоро. Вчера в Храме он сказал, что уже пришло время Ему прославиться. А потом заговорил о зерне, которое бросают в землю, и оно умирает.
— Он умрет?
— Он не может умереть, потому что смерти для Него нет. Он уйдет в Покой. И нас заберет с собой. Тех, кто слышит Его и видит.
— И как это произойдет, ты догадываешься?
— Он устроит последний пир. И на этом пире очистит, рассадит, причастит хлебом и чашей.
— Как это?.. Что значит «рассадит», «причастит»?
— Сначала очистит — то есть в последний раз призовет нас избавиться от страстей и желаний. Филиппу, может быть, поможет освободиться от его привязанности к Красоте.
— Затем рассадит, — монотонно и устало продолжал Толмид. — Я так понимаю: мы жили еще до того, как родились, и, может быть, много раз жили. И в прежних жизнях тоже были желания, тоже были грехи, которые накопились, наполнили нас и перетекли в ту жизнь, которой мы теперь живем и мучаемся. Человек страдает за все свои прежние грехи и привязанности, а не только за те, которые он накопил, родившись в последний раз… Так вот, очистив нас настолько, насколько мы позволим Ему себя очистить, Учитель рассадит нас за столом и разделит на тех, кто уже сейчас сможет пойти за Ним, и на тех, кто пока еще не может. И ближе к себе посадит тех, кто очистился и готов. А может быть, наоборот — дальше от себя посадит, потому что они меньше других нуждаются в Его помощи, потому как уже оставили жизнь, познали Истину и собрались в путь.
И всех нас соединит хлебом — то есть покажет, что всё едино и нет никаких разделений. Нет красоты и уродства. Нет мудрости и глупости. Нет старого и нового. Нет болезни и нет здоровья. Нет любви и нет ненависти. Нет смерти, потому что нет жизни.
Наконец, всех причастит чашей. То есть все мы умрем. Но некоторые уйдут в Покой или в то, что Он иногда называет Жизнью Вечной, в которой уже нет ни жизни, ни смерти. А другие умрут, чтобы вновь родиться и мучиться в колесе страданий, на котором они распяты от самого начала мира.
Толмид замолчал. А Иуда сперва бережно и виновато покосился на Филиппа, а затем спросил у Толмида:
— Откуда тебе это известно?
— Я просто научился сосредоточиваться и заглядывать в прежние свои жизни, — отвечал Толмид. — И Совершенный об этом говорил, когда беседовал с Никодимом о рождении свыше. Тот, кто родится свыше, никогда уже не умрет, потому что он уже никогда не родится. Он уйдет в Покой и сам станет совершенным.
— Таким же совершенным, как Иисус?
— Подобным Ему. И может быть, да, таким же.
— А ты разве слышал, как Иисус беседовал с Никодимом? — спросил Иуда.
— Не слышал.
— Откуда же знаешь?
— Мне Иоанн рассказывал, сын Зеведея.
— Но Иоанна там тоже не было, — уверенно сказал Иуда.
— Значит, кто-то рассказал Иоанну, Иоанн пересказал мне… И разве обязательно надо присутствовать, чтобы знать и слышать?
— А ты что всё время молчишь? — вдруг ласково спросил Иуда, обращаясь к Филиппу.
Филипп насупленно молчал.
— Ты на меня обиделся? — Иуда улыбнулся, медленно и осторожно, словно боялся поспешной улыбкой испортить красоту своего лица. — Ты же слышал, что нет на самом деле ни любви, ни ненависти. Стало быть, не на что обижаться.
— Любви и ненависти нет в Покое, — поправил его Толмид. — А в нашем мире есть и любовь, и ненависть. И тот, кто сильно умеет любить, сильно умеет ненавидеть. И обычно сильнее ненавидит того, кого до этого больше других любил. Я не прав, Филипп?
Иуда перестал улыбаться. Филипп же расхохотался:
— Ну, раз ко мне обращаются с вопросами, значит, мне опять разрешено говорить. И вот что я вам скажу, дорогие друзья мои. Толмид обвиняет меня в том, что я, дескать, философ и только и делаю, что сочиняю различные теории. А сам такую теорию нафантазировал, нагородил и нагромоздил!
— То, о чем я говорил, — не теория, а путь, которым надо идти и которым идет Учитель, — возразил Толмид.
— Вот-вот, — сотрясаясь толстым животом и выпучивая глаза, продолжал веселиться Филипп. — Вот именно — путь! И на этом пути выясняется, что Иисус, наш Благой Учитель, — лишь новое воплощение какого-то индийского принца, который много веков назад ушел в Покой, где нет ни рождения, ни смерти, а потом вдруг решил вновь родиться, видимо, для того, чтобы заставить нашего Толмида на путь истинный и забрать его с собой в Покой, потому что нам с тобой, Иуда…
— Я никогда не говорил, — перебил его Толмид, — что Иисус и тот Пробужденный, который жил в Индии, — одно и то же лицо. Это — великая тайна. И нам о ней нельзя рассуждать.
— Понял, Иуда?! — воскликнул Филипп. — Нам с тобой рассуждать ни в коем случае нельзя! Потому что мы с тобой слишком привязаны к красоте здешнего мира, я — потому что урод, ты — потому что сам красоту эту олицетворяешь!.. А ты разве не привязался к своему Покою?! — вдруг набросился Филипп на Толмида. — Ты так в него вцепился, так возлюбил Покой в себе и себя в Покое, что куда уж мне с моей Красотой!..
— К Покою нельзя привязаться, потому что его нет в нашем мире, — невозмутимо возразил Толмид.
— Ну вот! Я же говорю! — вскричал Филипп и, обернувшись к Иуде, торжествующе выкатил на него глаза. — Никакими аргументами, никакой силой эту его теорию теперь из него не вырвешь. И вот, он вспоминает и иногда рассказывает мне о том, что в какой-то из его прежних жизней было с ним в Индии, или в Египте, или еще где-то. А то, что в этой жизни к Иисусу привел его я и что Учитель первым призвал меня… Вернее, до меня были Петр и Андрей… Об этом он не помнит! И я рассказал ему о беседе Учителя с Никодимом, потому что Иоанн Зеведит, который при этой беседе присутствовал, сперва пересказал ее мне, а я в свою очередь поделился со своим другом Толмидом. И, ясное дело совсем иначе ему пересказал, потому что Благой Учитель говорил о рождении свыше как о Рождении в Красоте и Свете…
