– А сегодня, Феденька, у нас совсем не страшно, – сказал он весело, – сегодня самый лучший день за последний месяц! Страшно бывает, когда не поймешь сразу, кто перед тобой: Иван или тот… другой. Вроде и говорит разумно, и не рычит по-звериному, а… вот тут-то и держись! Ничего, привыкнешь!
– Сейчас-то легче, сейчас сам Иван помогает, – вступил в разговор Бельский. – Раньше куда хуже было. Как сорвется в оргию, в разгул кровавый, потом обязательно кого-нибудь хороним.
– Бывает и сейчас, – сухо сказал Хворостинин.
– Бывает, – согласился Бельский. – Но куда реже, и без крови. Это много, что без крови: без нее враг слабеет.
* * *
Иван не спал: он ждал гостей, приход которых всегда узнавал заранее по исчезновению досадной, привычной боли в костях. Он не знал только, кто придет первым. Хорошо, если Микула, – он самый добрый из покойников, что взялись опекать несчастного царя. Когда Микула долго не приходил, Иван даже начинал скучать, хотя и от бывшего юродивого ему доставалось не намного меньше, чем от остальных. Микула, во всяком случае, никогда не называл его ни фараоном, ни иродом, и лично перед ним царь ни в чем виноват не был.
– Иванушка! – раздался совсем рядом ласковый голос Микулы. – А ты сегодня молодец, совсем молодец: уж как искушал тебя червяк твой, ан устоял! Можешь ведь!
– Микула! – обрадовался Иван. – Что не приходил долго? Или какие неотложные дела не отпускали?
Это у них такая игра завелась: хитрый Иван стремился выведать что-нибудь о потустороннем мире, а Микула делал вид, что проговаривается. Правда, как ни старался Иван потом сложить «оговорки» в целостную картину, ничего у него не получалось: видать, Микула-то хитрее был!
– Дел у нас и правда хватает, – ответил Микула серьезно. – Только младенцам про то знать не по чину. Сказал же вам Павел: «Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое. Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше»[102]. А большего вам пока и знать не надо – вредно. Придет твое время – все узнаешь!
– На радость или на горе? – дрожащим голосом спросил царь.
– Пока что на горе, – ответил Микула. – Что спрашиваешь, или сам не понимаешь?
– Но я же покаялся! – закричал Иван.
– Покаялся? – насмешливо спросил Микула. – Ой ли? Боли страшные тебя мучат, дела прахом идут, смерть в лицо глядит, вот ты и пробуешь сбежать от кары неминучей! Ты, как блудный сын из притчи, валяешься со свиньями и мечтаешь их баландой брюхо набить, но никто, никто не дает! А если б здоров был, если б армия побеждала, каялся бы ты?! Сам знаешь, что нет! Вспомни, вспомни всех невинных, что убил просто по прихоти, чтобы червяка своего потешить! Младенцев, отроков, девиц – вспомни!
– Я и вспоминаю! – с легким раздражением ответил Иван. – Синодик опальных[103] велел составить, по всем убиенным будут заупокойные службы служить – чего еще?!
– А вот это молодец, хорошо придумал! Панихидки послужишь, и все, по окаянству твоему, невинно убиенные, встанут, оживут!
– У Бога мертвых нет! – уже рычал царь.
– И опять молодец! Эллинский бес Крон своих детей поедал, а ты – подданных, и ничего! Господь наш все исправит, можешь опять кровь лить… на радость червяку, что у тебя внутри сидит!
– Я в своих холопах волен! И казнить, и миловать! А не отняли бы у меня юницу мою, Анастасию, и не было бы тех Кроновых жертв![104] – кричал Иван с пеной у рта, поднимаясь во весь рост.
– Вот оно, истинное покаяние! – воскликнул Микула. – Оказывается, Бог во всем виноват!
– Да!!! – нечеловеческий рык вырвался из глотки Ивана, руки его рванули ворот сорочки и заскребли ногтями по груди, оставляя на ней кровавые борозды.
Микула шагнул навстречу несчастному и впервые с начала посещения стал виден отчетливо и ясно. Никто теперь не назвал бы юродивым молодого красавца, одетого в сверкающие белизной одежды. Глаза Микулы полыхнули огнем, он поднял руку открытой ладонью вперед и с брезгливым презрением отдал команду:
– На место, червяк!
Иван рухнул в кресло, как подкошенный, и глухо застонал, обхватив голову руками.
– Не плачь, Иванушка, не отчаивайся, – с горестным состраданием сказал Микула. – Ты, главное, старайся, и Господь поможет…
Иван отнял руки от мокрого лица и будничным голосом спросил:
– Может быть, убить меня, а Микула? Чего со мной возиться? Всем только лучше станет…
– А пекла не боишься?
– Боюсь. Так ведь все равно туда иду… ну, чуть пораньше, а людям полегчает…
– Не полегчает, Иванушка, в том-то и дело. Исправить все, что ты наворотил, невозможно, это так. Но только вот любит тебя Господь и не хочет твоей гибели. Да и силы в тебе – немерено, жалко впустую потратить; и царем ты можешь очень хорошим быть… был же когда-то, помнишь? А покаяние, вот только что, у тебя было настоящим. Немного, самую малость, но было! Это когда ты о людях подумал, а не о себе. Встает блудный сын, встает, не хочет больше валяться со свиньями. Вставай, Иванушка.
– Постараюсь, – без надежды в голосе сказал Иван. – Микула… ты вот червяка моего, проклятого, на место послал. Значит, слушается он тебя?
– Пусть только попробует не послушаться! – усмехнулся Микула.
– Может, совсем прогонишь, а?
Микула тяжело вздохнул, помолчал немного, и грустно сказал:
– Прогнать легко, да что толку? Все равно вернется. Ты его не отпускаешь, Иванушка, ты. Изменись – и сам сбежит. Присосался он к твоим страстям, ими питается, их питает. Он ведь простой и глупый, бес-то. Существо, не имеющее сыновней связи с Господом, только тратит разум, полученный при творении. Пополнить нечем. Вот ты, например, гораздо умнее того червяка, что на тебе ездит, но у него опыт в тысячи лет! Захочешь встать, а он тебе шепнет: «Отдохни, устал ведь, завтра встанешь, жизнь длинная, успеешь». Захочешь чистоты, а он тут как тут: «Гульни напоследок, а там и почистишься; будет что вспомнить, в этой чистоте твоей скучной… не согрешишь, не покаешься…» Вот и получается, что умный глупого слушает, собой кормит, на себе катает. Поможем, конечно. И я, и Филипп, и Корнилий, только главное ты должен сам сделать. Встать и пойти к Отцу.
– Легко тебе, ты святой…
– Легко, – согласился Микула и предложил: – Давай, помолимся вместе, а?
Уговаривать Ивана не пришлось: для него это был лучший подарок, минуты счастья, которых он ждал с нетерпением. Только в эти минуты тяжкий груз злодеяний отпускал его полностью, и душа, как в детстве, летела к Небу. Царь упал на колени перед недавно обретенной Казанской иконой Богородицы и запел чистым, красивым голосом:
– Заступнице усердная, Мати Господа Вышняго, за всех молиши Сына Твоего, Христа Бога нашего, и всем твориши спастися, в державный Твой покров прибегающим…[105]
…Всякий, кто заглянул бы в царскую горницу, мог увидеть коленопреклоненного Ивана Васильевича и услышать его глубокий баритон. Но только существа из другого мира смогли бы услышать тенорок Микулы Свята, подпевающего царю.
* * *
Рейд, совершенный царем в 1579–1580 годах в Ливонию, не принес успеха, и враг опять перешел в наступление. Над Русью нависла реальная угроза нашествия.
Царь стремительно ветшал телом; боли теперь отпускали его редко, иногда из-за них приходилось отменять приемы иностранных послов. Послы оставляли подарки и уныло отправлялись писать отчеты для своих монархов.
– Вот эти шахматы, государь, прислал король Генрих из Франции, – доложил Федор Нагой, ставший недавно думным боярином[106].
– Который Генрих-то? Тот, что из Польши сбежал?[107] – ворчливо спросил царь. Тело его слегка раздуло водянкой, но знахари уверяли, что это скоро пройдет. «На этот раз пройдет…» – соглашался царь.
– Нет, государь, другой Генрих, Бурбон[108]. Тот, что еретиками командует и сам первый в драку лезет; тот, которого ни пуля, ни меч не берет.
– Ага! Еще он ни одной юбки не пропускает, – усмехнулся царь. – Кто привез подарок? Из Франции никого, вроде, и не было.
– Еремейка Ульянов[109]. Он из Англии напрямик через фряжские и германские земли проехал; даже через Польшу ужом прополз – и война ему не помеха. Ловок, шельмец!
– Понятное дело; соглядатай – он соглядатай и есть. А чего сам не пришел?
Боярин замялся и опустил глаза.
– Говори! – приказал царь.
– Уж больно запугал ты его своими шутками, государь! Как идти к тебе – сам не свой молодец, ноги не идут. Зачем так-то?
Царь довольно улыбнулся и поманил Нагого пальцем. Когда тот приблизился, царь прошептал значительно:
