Аксюша знала, что этот человек принадлежит ей, а она — ему.
С букетом одуванчиков она стояла, левой рукой опираясь о спинку стула, и в голове было одно — обошлось! Дурной сон приснился, а теперь она проснулась — и сон растаял. Ангел-хранитель недосмотрел — и один из страшных снов, что летают ночью, проскользнул в спаленку.
Тут же рядом объявился и ангел-хранитель, тоже радостный. Он встал за спиной, Аксюша чувствовала над плечами трепетание его теплых крыльев.
— Видишь? — тихо спросила она его. — Надо же такому присниться — чтобы я его потеряла?.. А вот и он! Он на спевке задержался, его отец Лаврентий…
И замерла. Что-то было мучительно не так…
Она опять опустилась на корточки в надежде, что гостиная пропадет напрочь, а вернется утренний сад. Она увидела острые листья, раздвигающие плашки паркета, — и ничего больше. Утро куда-то запропало, но и гости, наполнявшие неведомо чью гостиную, тоже исчезли. Она была одна в помещении и бессознательно рвала пробившиеся сквозь паркет листья.
— Аксюша… — позвал любимый голос. — Аксюшенька…
Она вскочила.
Солнце ударило в глаза.
Андрей Федорович сидел меж гряд на чьем-то огороде, не понимая, где сон, где явь. Кто-то подстелил ему пучки привядшей травы, которые, видать, и навеяли сон. Он огляделся.
Тут поочередно запели петухи. Стало ясно, что сон все же кончился. Андрей Федорович даже вспомнил, как он сюда попал. Он выходил молиться в чистое поле, был миг, когда сон едва не свалил его, но удалось побороть — а потом голова сделалась пустая и ясная, потребность в отдыхе заглохла, и он, идя вдоль заросшего огорода, перебрался через плетень и стал яростно полоть гряды. Тут и повалился…
Был ли сон наградой за услугу неведомому петербургскому мещанину? Или упреком, напоминанием о правде, которая теперь жила независимо от Андрея Федоровича, изгнанная им из своего обихода?
Он хотел было сказать, что в наградах не нуждается, и вдруг осознал, что на самом деле внутренне уже произнес мольбу — повторился бы сон, в котором они двое, Андрей и Аксюша, были единым целым!
Очень недовольный собой, он поднялся, перелез через плетень и пошел прочь — к Сытину рынку.
Близился час, когда прибывали возы, когда открывали первые лавки. Он хотел честно и откровенно попросить милостыни у людей, показав тем самым, что людских подачек не гнушается, но подачка свыше, после того как было отнято самое дорогое, ему не нужна…
* * *
— Ну что? — кинулась Анета к двери.
Здесь, на Васильевском, куда ее упрятали подальше от глаз людских, она жила уединенно, и одиночество навевало мысли сложные, многоступенчатые, без осознания границы невозможности. Приезжала лишь подружка Лизета — прочие товарки по училищу и театру были слишком заняты своими делами, чтобы еще и выбирать время для гордячки Анеты.
Лизета вошла неторопливо, вальяжно. Всякий бы сразу понял — живет как у Бога за пазухой! Полная, нарядная, с дорогими сережками в ушах, с полуулыбкой на румяных устах — лебедь, да и только.
— Плохо, голубушка моя, хуже некуда, — без предисловий объявила Лизета.
И посмотрела сочувственно, и обняла, насколько позволяло фишбейновое платье, и головой покачала, да только сочувствию была грош цена. Анета подумала — а не наговаривает ли подружка лишнего из бабьей вредности? Ведь завидовала, завидовала Лизета Анете, когда той удалось неслыханное — заполучить банкира Кнутцена, и не на одну ночь, а надолго, может статься, и навсегда!
— Что ж плохого? — спросила Анета, стараясь выглядеть независимо и уверенно. — Что он к княжне Пожарской свататься задумал? Так он мне про то рассказал, его родня неволит. Вздумали, что для карьеры необходимо!
— Уж приневолила.
— Сватовство — не главное. Мы решили, что надо ему время потянуть, пока я рожу, не с брюхом же под венец идти. А потом тихонько и повенчаемся.
Был такой разговор, был — и Анете хотелось верить, что не просто размякший от ласк мужчина позволил ей, глупой, вознестись мыслью, мало прислушиваясь к словам и всего лишь уплывая в сон под нежный голосок.
— Анетушка — оглашенье было! — воскликнула Лизета и добавила вполне искренне: — Бедная ты моя!
— Оглашенье, в церкви?
— Да, Анета, да! Он-то от тебя скрывает — а все сговорено! За княжной-то знаешь сколько добра дают? Он на то и банкир, чтобы это понять!..
— А?..
Лизета поняла — Анета хочет и не может спросить о будущем дитяти. Да разве Лизету о том нужно спрашивать? Она развела руками — мне-то откуда знать?
— Вот оно что. Слушай, Лизка… — Анета задумалась, но лишь на миг. — Я его видеть должна, говорить с ним! Он меня тут спрятал, в этой медвежьей берлоге, носу третью неделю не кажет! Лизка, ты ему записочку отвезешь. Я сейчас напишу.
Она быстро подошла к секретеру, осторожно и плавно села, стараясь удобно устроить на коленях набухшее чрево.
— Государю моему, Францу Петровичу Кнутцену в собственные руки, — начеркала она непослушным пером. — Франц Петрович, приезжай, голубчик. Жду тебя и беспокоюсь чрезвычайно. Коли не приедешь — я…
Анета вздохнула и приписала:
— …государыне в ноги брошусь.
Лизета заглянула через плечо.
— Ты, душенька, посадила себе в голову вздор! И я-то сюда насилу добралась, а ты как отсюда к государыне поедешь?
Лизета все еще старалась вставить в речь модное словечко.
— Карету велю заложить — да и поеду! — задорно отвечала Анета. Живя с Кнутценом, она приучилась командовать кучером не хуже подружки.
— Ох, Анетушка, помяни мое слово — не велел он тебе лошадей давать!
Анета позвонила в колокольчик и вызвала горничную, Дуняшу. Велела передать управляющему, немцу Гросману, что желает выехать.
— Вот и все! Сейчас кататься поеду. В карете-то кто мое брюхо углядит?
— Нет, барыня, лошадей, все в разгоне, — сказала, войдя, Дуняша.
И видно было — говорит то, что ее сказать научили. Не та уж была Дуня, что много лет назад, когда совсем девочкой поступила к Анете! С кем-то из банкирской дворни она жила, а с кем — не понять, поскольку прятать свои проказы она выучилась получше хозяйки. И тоже, поди, лелеяла замыслы, как привязать к себе сожителя попрочнее — уж не Гроссмана ли?..
— Ну, так завтра с утра чтоб была мне карета.
— Увидишь — и завтра не будет. — Лизета ткнула пальцем в записочку. — Так что посылай не посылай, он лишь посмеется. Порви-ка лучше.
— А не посмеется. Он меня знает — пешком уйду!
Анета была полна решимости бороться за банкира. Ну, пусть не женится сразу, пусть жить с ним, как живет Лизета со своим графом… За это можно и повоевать!
— Недалеко ты уйдешь пешком, голубушка, — прозорливо сказала Лизета и села, расправив складки и рюши платья пюсового цвета — модного в этом месяце. — Скажи-ка лучше, как спала, что ела. Спина не болит ли? В твои-то годы — да первого рожать…
Спина болела, но признаваться в этом Анета не стала. Она чувствовала, что подруга к ней переменилась, желает вовсе не того, чего желает Анета, норовит привязать к делам низменным и будничным, а воспарить душой — не пускает. Вот полагает, что и завтра кареты не будет. А будет же! Никуда она не денется!
* * *
Варенька Голубева быстро шла по улице и улыбалась.
А навстречу шел Андрей Федорович и тоже улыбался.
Варенька, издали увидев его в окошко, быстро собралась и поспешила вынести пирожок, из тех, что сама утром напекла. И по ее румяному округлому лицу было видно — девушка своей работой гордится.
— Возьми, Андрей Федорович, Христа ради!
Голосок у нее был звонкий, знакомый. Как у покойницы Аксюши, подумал Андрей Федорович и вспомнил то, чего вспоминать, пожалуй, и не следовало: как Аксюша выбежала однажды навстречу жениху, безмерно счастливая его приходом, и от смущения заговорила невпопад, но он не слышал слов, он только держал девушку за руки да глядел в глаза, а слух на тот час словно отшибло.
Странным было это воспоминание, неправильным. Андрей Федорович отогнал его и позволил себе немного радости.
— Возьму, радость, дай Боже тебе здоровья и хорошего жениха.
— Пожелай, пожелай еще! — краснея, попросила Варенька. — Соседки говорят — как ты скажешь, по твоему слову сделается!
— Не слушай их, — попросил Андрей Федорович. — Тебе лет-то, поди, уж пятнадцать?
— Четырнадцать еще.
— Будь вперед умнее, — и он, взяв пирожок, перекрестил свою любимицу.
— А правду ли сказывали, будто ты огонь отводить умеешь? Коли ты пожар увидишь, так хозяевам даешь пятак и говоришь — ничего, потухнет! И гаснет!
Такое было однажды — но не с какими-то безликими хозяевами, а с давней знакомицей Катей. Андрей Федорович встретил ее на улице и ощутил беспокойство. Ангел же, глядевший чуть дальше Андрея Федоровича, ощутил жар, который вот-вот должен был вспыхнуть. Это ощущение было уловлено и понято верно. Однако, не желая понапрасну беспокоить женщину, Андрей Федорович в знак своей приязни дал ей полученный утром пятак, добавив:
