Так оно и есть. Все утро голодному Мутавцу нехорошо, в горле сухо, надо выпить хоть несколько капель воды, может быть, тогда ему станет лучше. Он сложил ладони ковшиком, но руки дрожат, вода проливается, протекает между пальцев, как сквозь сито.
— Принести вам стакан, господин Мутавац? — приблизился к нему Юришич.
Но Мутавац уже кое-как напился и отрешенно смотрит перед собой в стену. Здесь, рукой достать, вбит крюк, и на нем висит замотанная веревка, старая, потертая, с множеством узлов. Она служит жене начальника тюрьмы для сушки белья.
— Не-е-ет, бла-го-да-рю, — перепугался Мутавац. — Благодарю.
— Ну, а почему вы так засмотрелись на веревку?
— На какую веревку? — он тупо уставился на Юришича.
Скорее всего он даже не обратил внимания, на что смотрит, подумал Юришич и удержал Мутавца, собиравшегося отойти в сторону.
— Послушайте меня, господин Мутавац! Вы знаете, я не Рашула и никогда не сделал вам ничего плохого. Больше того, я часто защищаю вас. Я узнал, как Рашула сегодня утром поступил с вами и вашей женой, за это я его призову к порядку.
— Н-н-е-е-т…
— Что нет?
— Б-б-будет еще хуже.
— Хуже быть не может. Но вот что я хотел вам сказать: надо бы вам показаться доктору.
— Н-н-н-ет, — стонет Мутавац. Он уже раз ходил, но доктор его прогнал. Наверное, смерть лучше, чем больница. Неспроста он минуту назад таращился на веревку. Тогда к нему подкралась мысль, что следовало бы отрезать от нее кусочек и повеситься в укромном месте. Да, но Ольга? От этой мысли его затрясло. Но почему Юришич настаивает на визите к доктору? Разве он так страшно выглядит? — Не-е-ет.
Такое упрямство угнетало и даже раздражало Юришича.
— Что вы заладили «нет», «нет», как будто я вам зла желаю. Вникните в то, что я вам говорю! Я говорю не как Рашула и в самом деле не считаю, что ваша жена передала вам тайком какую-то записочку. Я слышал, она вам картинку принесла. Но могло ведь так получиться, что она все-таки успела сунуть ее куда-нибудь, а охранник намеренно не захотел ее найти. Спрячьтесь и хорошенько поищите, может, в ней что-то важное.
С диким ужасом уставился на него Мутавац. Порой у него возникало какое-то доверие к Юришичу, но сейчас оно напрочь исчезло. Уж не подослан ли он охранниками, а может, самим Рашулой? Писари говорили, что он недавно стоял с Рашулой, и они упоминали его имя.
— Н-н-н-н-е-ет… — сипло простонал он, пошарил по карманам и вытащил картинку. — Во-о-от, это от нее.
— Но это вы потом получили от нее, — напомнил Юришич, которому от Майдака стала известна и эта деталь. Он оскорбился, догадавшись, что Мутавац ему не доверяет. — Если бы вы мне так верили, как в эту картинку, вам определенно было бы лучше, господин Мутавац. Но куда вы идете? Неужели опять в свой угол? Разве нет другого места?
Мутавац почувствовал облегчение, что можно уйти. Он направился к дровам, собираясь посидеть там. Но в последнюю минуту заметил, что там сидит Рашула с Майдаком, поэтому он повернулся и поплелся в свой угол.
Угрюмый Юришич прислонился к водопроводной колонке, смотрит ему вслед и замечает, как Рашула приветливо шепчет что-то Майдаку. Опять задумал какую-то подлость? Но кто-то зовет Юришича. Завтрак ему принесли, а может быть, и газеты; газеты в эти дни он ждет как никогда с нетерпением. Побежал — и действительно: и завтрак получил, и газеты. Сел, чтобы прочитать. Забыл обо всем. Видит только одно, набранное жирным шрифтом: пало Куманово!{8}
— Что скажете на это, господин Юришич, — обратился к нему Мачек.
Минутой прежде он с Розенкранцем, едва дождавшись, пока их покинет Рашула, завели об этом разговор. Розенкранц снова был крайне озабочен требованием Пайзла отказаться от показаний, о чем он узнал от Рашулы. Не сведет ли это на нет его вчерашний уговор с Пайзлом? Если да, то, значит, Рашула опять устроил подвох. А может, они сговорились против него? Терзаемый беспокойством, стараясь не выдать свои намерения, Розенкранц в присутствии Мачека обрушился на Рашулу, и, как обычно, Мачек воспринял это с удовлетворением. Между ними завязался разговор преимущественно о жене Рашулы. Всякие слухи о ней ходят: сорит деньгами, якшается с офицерами, может прикарманить деньги и смыться. «Вот если бы в самом деле смылась», — думают оба и испытывают несказанное удовольствие от этой мысли. Как две кумушки, прижались голова к голове, судачат обо всех, но недалеко от стола сел Юришич, и Мачек сразу обратился к нему. С этим человеком он пытался сдружиться с первых дней пребывания в тюрьме. Но скоро Юришич открыто упрекнул его за дружбу с Рашулой и Розенкранцем, а по всей вероятности, и за то давнее предложение Петковичу, о котором Мачек, совсем не предполагая, с каким фанатиком имеет дело, сам рассказал. Вот так и охладели их отношения. Но, опасаясь Юришича с его подозрительностью, Мачек стремился не оттолкнуть его окончательно. Помогла война на Балканах. Стараясь снова сблизиться с Юришичем, он демонстрировал свое чрезмерное воодушевление победами сербской армии.
— Я как раз читаю об этом, — не обратив на него никакого внимания, Юришич впился в газетные строчки. — Колоссально, спору нет!
— Лихие ребята, эти наши сербиянцы, мы героическая нация!
— И себя вы зачисляете в герои? — усмехается Рашула, только что покинувший Майдака. Весь сияет. Лестью и похвалами сокрушил он недоверие Майдака. Сказал, что до вчерашнего дня не верил в него, потому и подтрунивал. Но со вчерашнего дня, с того гипноза, он прозрел, поверил в его мощный спиритический — да, спиритический, говорит полуинтеллигент Рашула, — талант и считает, что было бы интересно еще раз уговорить Петковича согласиться на гипноз. Нужно торопиться, чтобы Мутавац не опередил! Да, да, Мутавац. Ведь не осталось незамеченным, как вчера Мутавац просил Петковича загипнотизировать его. Ах, Майдак был в состоянии сна, не видел. Но если у Петковича сегодня получится, тогда он сам будет следить, чтобы никто не помешал и не испортил все, как это случилось вчера. Майдак растрогался, рассказал ему даже о своем намерении похоронить канарейку. Рашула одобрил. И, смеясь над Мачеком, он, в сущности, смеялся над Майдаком. А тот направился в угол двора к курятнику в поисках щепки, которой можно было копать землю. — Вам, по-моему, так же важно это Куманово, как и мне.
— Этого вы не можете знать, — оскалился Мачек. — Эти настроения вам чужды, потому что вы не интересуетесь политикой.
— Очень мило, — зевнул Рашула, — но когда настроения станут делом политики, это еще лучше. Разве не так? Признайтесь, — хлопнул он Мачека по спине, подсев к нему, — что вы бы предпочли быть в Сербии интендантом, чем героем на фронте.
— Я никогда не стремлюсь быть тем, кем не могу быть.
— Кем же вы не можете быть? Индендантом или героем? Я думаю — ни тем, ни другим. Что касается меня, то, признаюсь, я мог бы быть единственно интендантом, с сознанием, что я работаю умно и что меня никто не обманывает. Вы бы в этом никогда не признались. Охотно верю, что господин Юришич искренне рад победе сербов, но вам, дорогой друг, — он снова зевнул, — вам не могу.
— Я не требую от вас никаких признаний. — Юришич поднял голову, в голосе его чувствовалась страсть. — И лучше вам помолчать. Мы все знаем, на что вы единственно способны. Доказательство тому — случай с женой Мутавца сегодня утром.
Рашула хотел лестью угодить Юришичу, а результат оказался противоположный. Он спокойно зевнул в третий раз.
— Я и сейчас убежден, что Мутавац под одеждой носит какое-то письмо.
— Вы во всем убеждены, даже в том, что Петкович симулянт.
— О, что до этого, так не я, а Мачек об этом заявлял. По этой части обратитесь к нему.
— Я? — словно огретый плетью, вскочил Мачек, который было уже обрадовался, что Рашула получит по заслугам от Юришича. — Как вы можете, господин Рашула?
— А разве не вы? Не вы ли мне это сказали, там, под каштаном? — резанул по нему угрожающим взглядом Рашула, которого забавляла возможность предназначенный для него удар Юришича направить на Мачека. — Не юлите, признайтесь, что это вы сказали!
Мачек, побледнев и растерявшись, умоляюще смотрит на Розенкранца и Ликотича и даже на Мутавца, как бы ища защиты от выпадов Рашулы. Но все молчат, даже Розенкранц, с которым совсем недавно они говорили о Рашуле в самых отборных выражениях. Обессиленный, молчит и Мачек.
— Так это вы утверждали? — изумился Юришич, он и сам растерялся. Невероятно то, что говорит Рашула. Но почему Мачек так смущен и молчит?
— Да, я в самом деле однажды, но… — Мачек запнулся, ему хотелось вскочить и вцепиться ногтями в лицо Рашулы.
— Признайтесь, Мачек, не испытывайте меня.
— S war doch Ihre Meinung[25], — наконец вмешался Розенкранц, как бы желая упрекнуть Мачека, но довольно нерешительно. Он поднялся, чтобы уйти и не участвовать в назревающей ссоре.
