— S war doch Ihre Meinung[25], — наконец вмешался Розенкранц, как бы желая упрекнуть Мачека, но довольно нерешительно. Он поднялся, чтобы уйти и не участвовать в назревающей ссоре.
— Schweigen Sie![26] Никаких «но»! Если вы не хотите признаться в этом, значит, вы бы также выкручивались, если бы сцену с Мутавцем устроили вы. Это было ваше предложение.
— Мое? — Мачек побледнел и словно одеревенел.
— Ваше! Ведь вам всегда доставляет удовольствие задирать Мутавца.
— Но это другое…
Юришич сообразил: Мачек неспроста боялся его подозрений. Более того, он помнил недавнее наивное признание Мачека, что тот в своей газете помещал (а наверное, и сам составлял?) рекламу Рашулы, и заподозрил наличие более тесных связей Мачека с аферой страхового общества. Теперь он уверился в этом, а прежнее решение выяснить свои отношения с Мачеком заставило его сейчас сказать:
— Я знаю, это козни Рашулы, господин Мачек. Но скажите ему, что он лжет, скажите! Чего вы боитесь?
— Ничего я не боюсь.
— Так скажите мне, что я вру! — подначивает Рашула. — Скажите, тогда и я вам кое-что скажу, а заодно и Розенкранцу.
— Schweigen Sie, Herr Рашула, — задержался еще на минуту Розенкранц, догадавшись, куда нацелены угрозы Рашулы. Выдавать Мачека не входило в его интересы, да и жаль его немного.
Мачек стоит молча, растерянный, жалкий, не зная, на что решиться. Может, лучше помалкивать и дальше. Взять вину на себя. Таков его удел. Ответственный редактор, он всегда страдал за грехи других, стало быть, и сейчас придется брать на себя грех Рашулы. Лучше это, чем… Пусть лучше Юришич станет его врагом, чем Рашула. Вот почему он вдруг сгорбился и, опустив глаза, глухо выдавил:
— Да, господин Рашула прав. Я его подговорил немножко подшутить над Мутавцем.
— Видите, — победоносно повернулся Рашула к Юришичу. — А вы все хотите свалить на меня, выставить меня зачинщиком.
Юришичу стало противно, он встал бы и ушел, но, взглянув на Мутавца, остался на месте. А тот вытащил картинку, поднес ее к лицу и плачущим дрожащим голосом пытался что-то объяснить.
— Вот, вот, вот что она мне дала, а не… не записку, — захлебываясь, бормотал он, со слезами ожидая, какой эффект произведут его слова. Но все взглянули на него и отвернулись, как будто его и не видели.
— Все равно, кто зачинщик, вы или он. Безусловно, вы! Но это мошенничество! Мошенничество! Посмотрите на этого человека! Жалкий, ушедший в себя, как улитка в раковину, а вы его давите, топчете! Неужели вы думаете, что он не человек? Он больше человек, чем вы все!
— Ответьте ему, Мачек, — усмехается Рашула.
Мачек вытирает пот со лба, покрывший его крупными каплями, словно венцом. Он пожертвовал для Рашулы всем, чем мог. Что еще надо? Он вытаскивает из кармана газету и пялится в нее невидящими глазами.
— Оставьте меня в покое, прошу вас! Довольно, господин Рашула!
— Да и я думаю, что довольно. Дело, пожалуй, ясное даже для господина Юришича.
— Да, мне ясно, — зло бросает Юришич. — Ясно, что все вы, в сущности, хотите обелить себя в случае с Мутавцем и поэтому других забрасываете грязью. Меня все-таки удивляет, господин Мачек, ваша мягкотелость. Зачем вы позволяете Рашуле так месить вас?
— Я не тесто.
— Сдается мне, тесто вы и есть, и я знаю почему.
— Что знаете? — встрепенулся Мачек.
— Знаю! — медлит Юришич, раздумывая, надо ли продолжать. — Бьюсь об заклад, в этой афере Рашула вас тоже держит под шахом.
— Как? — притворно удивился Мачек. Чего он так боялся, теперь, будучи сказанным, показалось ему не столь уж важным. В секретной бухгалтерской книге его погибель, а не в том, что говорит Юришич. — Вы делаете такие заключения, потому что я вам сказал, что печатал рекламные объявления страхового общества. Я печатал, потому что не волен выбирать, я же не главный редактор. А все остальное ложь. Будь это правдой, то прежде всего ее должен был знать господин Рашула…
Рашула молчит, пожимает плечами. Юришич улыбается:
— Видите, господин Рашула молчит. Как будто он признается вместо вас!
— Мне не в чем признаваться и нечего скрывать, — набросился на него Мачек. — Если вам так хочется вмешиваться во все, найдите себе другого дурака.
— Петковича, например? Но он для вас симулянт!
— Петкович мой старый друг, — Мачек демонстративно сел, — и я больше других сочувствую его несчастью. Больше, чем вы.
— Больше меня? Знаете, что я вам скажу? Вы этого человека погубили!
— Я? — рассмеялся Мачек. Такое ему никогда не приходило в голову. Что за глупость? — Почему я?
— Такие люди, как вы, сделали его безумным. — Юришич напряженно смотрит ему в лицо, долго подавляемый гнев прорвался наружу. — В вашем славном обществе так называемой интеллигенции такие люди, как Петкович, могут, как правило, выжить, находя спасение в сумасшествии. Разве может в вашей среде быть что-то чистое и значительное? Вы как трясина засасываете всех, кто стремится вперед, вы только мешаете свободному движению и подъему туда, куда вы сами не можете и не хотите подняться. Потому что вершина, к которой вы стремитесь, совсем в другом месте, она равнозначна дну, где сплошная грязь, хотя по обыкновению вы делаете вид, что сами вы очень чисты. Куда Петкович стремился? Откуда и куда его носили вихри вечных смятений? Я не знаю. Но знаю, что он был как обнаженное сердце, пронзенное иглами, в вечном порыве к добру оно пульсировало и торжествовало над всеми вами. И это сердце вы яростно расклевали. Ваша злая кровь отравила его, ваша. И когда я гляжу на этого человека, который сегодня безумен, мне ненавистно ваше здравомыслие. Да и к чему ум, если он служит только для того, чтобы травить, обливать грязью, учинять свинство? Не стыдно ли вам, не стыдно ли?
— Какого свинства я должен стыдиться? — вскочил и грубо крикнул Мачек, делая вид, будто оскорблен, что тем не менее было похоже на правду. Весь пафос Юришича ему кажется смешным и непонятным.
— О, свинства вам не занимать! — с презрением и даже ненавистью смерил его взглядом Юришич. — Но не надо стыдиться! Всякий стыд ваш был бы симуляцией! Вы симулянт!
— Я симулянт? — словно понимает и не понимает его Мачек. — Вы, верно, имеете в виду Петковича, вы же о нем говорили!
— Вас, вас я имею в виду! Во всем вы симулянт. Дрянной симулянт, разумеется, даже когда говорите о Куманове, когда хотите скрыть свое соучастие в мошенничестве страхового общества, — всегда!
Мачека не задело это прямое обвинение. Видя, что попал в затруднительное положение, не имея возможности скрыться от Юришича бегством, потому что здесь Рашула, который может вернуть его обратно, он усмехнулся страдальчески, как бы отступая, но не теряя тайной надежды одержать верх.
— Да, я участвовал в делах страхового общества. Спросите Рашулу! Ему будет очень полезно это признание.
Рашула делает вид, что не слышал их до этой минуты. Он притворно вздрагивает.
— Что? Я об этом ничего не знаю. Ничего! — после некоторой паузы с усмешкой повторяет Рашула. Сейчас ему важно не оттолкнуть от себя Мачека, на которого он еще имеет виды, да и смешно наблюдать, в какое замешательство повергают Юришича его слова.
— Видите, видите, сейчас вы получили ответ на ваши инсинуации! — расхрабрился Мачек, почувствовав облегчение, словно освободился от сжимавших его тисков. Он воображает себя победителем, но знает, что эта победа может быстро обернуться поражением. Рашула ему немножко помог. Но не пожертвует ли он им снова? Прочь, прочь от этой опасности. — Но вы, должно быть, еще не все сказали о Петковиче!
— Я и о вас еще не все сказал. Симулянт! Сейчас вы для меня симулянт больше, чем когда-либо! — исподлобья, с укором смотрит на него Юришич. Он догадывается, что Рашула и Мачек чем-то связаны между собой и что оба этих негодяя обменялись взаимными услугами, в результате чего он, Юришич, должен стать их жертвой.
— Вы опять за старое! Но сделайте одолжение, что же тогда представляет собой этот Петкович? Я не таю против него зла, но скажите мне: почему он называет себя анархистом и почему он одновременно лоялен? Скажите на милость, что здесь симуляция — первое или второе? Какое ваше мнение?
— Какое? — ухватился Юришич за приманку Мачека и замялся.
— Какое? — с вызовом повторяет Мачек. — Вы, кажется, попали впросак и не можете ничего объяснить.
— Нет, впросак попали вы, — гневно возразил Юришич. — Вам странны и непонятны его противоречия. Подумайте, сама Хорватия разорвана противоречиями, несмотря на весь свой здравый разум. Петкович вобрал в себя весь абсурд окружающего его общества, он трагический актер нашего хорватского гротеска. Он представитель нашей интеллигенции, в мозгу которой уживаются кричащие противоречия, — идеи, аргументы, самые что ни на есть пестрые, кружатся, как на ярмарке, в черепных коробках, — каким отдать предпочтение — дело случая и настроения. И все эти головы мне часто кажутся маленькими лодками под парусами, ветер дует в них со всех сторон, и они качаются, крутятся на месте, пока сильный порыв ветра не отнесет их в сторону. Так и интеллигенция в основном бесплодно кружится на месте. Нет, похоже, у нее рулевого, а если есть, то непременно надо заглянуть ему в душу и понять, куда он правит? Не заклинило ли мотор, не сгнил ли в руках руль. Да, сгнил. А сколько гнили в самой интеллигенции! Сколько раз мы убеждались, что у нее вместо путеводной мысли — мысль-сводница! Сводница, объединяющая идеи с бесчинством, и бесчинство это торжествует под знаменем идей. Это та славная среда, славное общество, в котором трагедия человека, Петковича, служит печальным символом гибели всех, пожелавших служить идее, а не бесчинству. Он был честен, бескорыстен, хотел быть рулевым, хотел увлечь за собой потерявших ориентиры людей, вывести их на простор, к ясной цели. Но сам оказался типичным интеллигентом, нуждающимся в поводыре, ибо руководить он не может. Но, рискнув проявить характер и оказать сопротивление, он пал с честью, не осуществив своего намерения. Облитый грязью и оклеветанный, он упал и тонет, потому что циники, которых легионы, просверлили ему голову, как днище лодки. А к этим легионам циников… — Юришич остановился и посмотрел вокруг, задержавшись взглядом на Рашуле.
