От восхищения Кирилл даже вспомнил – где-то услышанное:
– Ему чего-нибудь хотелось, а он скрипачку полюбил!
– Не скрипачку, а циркачку!
– Так его! Так! – радостно гыгыкнул Федула.
Кирилл смущённо всей пятернёй утёр вспотевшее лицо.
Господи, кто только не был здесь, в обрыдлой конуре: и маляры-штукатуры, и продавщицы с поварихами, (особенно много было продавщиц), и бетонщицы с крановщицами, однажды здесь раздавала свою любовь прямо на скрипучих половицах даже шофёрша, ловко, как на просёлочной дороге!
В барачном общежитии по собственной и не по собственной вине были всякие, но чтобы скрипачка – никогда! Кирилл с недоверием смотрел на девушку.
Рядом на кровати лежала гитара одного «бойца», Серёги, за которую он, как только выпьет первый стакан, за неё родную и хватался. Если гитары в тот момент под рукой не было, то хватался за нож, тогда срочно надо было наливать ему второй, чтобы он сразу не опомнился.
Весь блатной репертуар и вся уголовная романтика проходила под аранжировку этой гитары. Мастер был Серёга на такие песни, от которых у его собутыльников томительно-сладко замирало сердце, и холодок пробегал между лопаток.
За это ему прощалась любая дурь. Что не говори, а в поэзии преступного мира, есть, есть своя прелесть!
– А как насчёт гитары? – опомнился Кирилл и протянул гостье грифом вперёд, на котором фатовато красовался голубой бант, вещий инструмент.
– Ну, на гитаре я не очень, особенно на семиструнной, у нас на курсе всё больше – шестиструнные… Мы на них классику исполняем.
В её руках с помятой талией и облупленным грифом гитара бывшего блатняка Серёги мгновенно преобразилась. Она слегка постанывала под быстрыми пальцами ночной гостьи, когда та стала её настраивать.
– Нет, – протянула она Кириллу инструмент, – эту гитару можно использовать только в качестве табуретки. Нет, не могу!
Кириллу так хотелось похвастаться перед Федулой своей новой знакомой, что он, умоляюще встав на колени, попросил её сыграть что-нибудь, не важно что, но прозвенеть по струнам.
Он, никогда не бравший в руки ни один музыкальный инструмент, обожал музыку и всегда завидовал Серёге или Яблону, что у них так ловко ходят пальцы по струнам – и гитара отзывается, как девушка под ласками.
– Ну, хорошо, хорошо! – девушка прижала к груди гитару и слегка пробежала пальцами по струнам.
Нет, пальцы у неё бегали по струнам не как у его друзей, с отмашкой, а как-то полукругом, слегка касаясь подушечками струн.
«Пальцы ходят твои в полукруг…» – невзначай вспомнилось прочитанное в детстве.
Гитара, немного всплакнув, запела. Запела, как пьяная баба в застолье, протяжно и сквозь слёзы.
О чём она пела и плакала, Кириллу было всё равно, но сердце его застонало. Ему вспомнилась родная деревня, шум берёзы перед домом и утопающая в белой черёмухе улица, мать, которой неожиданно не стало на свете. Ушла, так и не попрощалась Детские годы, – как приснились… И вот теперь снова всплыли из памяти…
Кирилл впервые слышал гитару без словесного сопровождения, оказывается, можно было – и так!
Гитара, как бы разговаривала сама, сама что-то вспоминала и грустила по воспоминаниям – она жила.
Федула, и тот сидел с отвисшей челюстью, смахивая рукавом пот с лица.
Так у них в общежитии ещё никто не играл.
Но Кириллу по-настоящему стало не по себе, когда гостья, сделав над струнами пальцами полукруг в воздухе, запела низким голосом слова неслыханного никогда Кириллом романса, а может, это вовсе был не романс, а просто слова какого-нибудь барда.
Позже по настойчивой просьбе Кирилла она не раз исполняла эту песню и под скрипку. Вот потому Кирилл и запомнил эти слова на всю жизнь:
«Отпусти эту песню, не трогай,
Не коверкай живые слова.
Видишь – месяц стоит над дорогой.
Слышишь – тянется к звёздам трава.
Отними беспокойные руки
От неверно настроенных струн…
По надеждам моим и по мукам
След упавшей звезды полоснул.
Пролетела звезда и потухла —
Искра Божья у самого лба.
Только вздрогнуло чуткое ухо,
Только вскрикнула птицей судьба.
Сердце рвётся к родному порогу.
Долгой думой больна голова…
Пусть он встретится, месяц, с дорогой,
Но до звёзд не достанет трава».
Грустные, обречённые слова этой песни, горькой волной прокатились через рабочего парня монтажной бригады Кирилла Назарова, смывая с его сердца всю гнусь последнего времени: пьянство, беспутные похождения, непотребное отношение к женскому полу, такому слабому, и такому лукавому в своей слабости.
Девушка пела, а перед Кириллом извивалась белая от луны дорога, раздвигая влажное разнотравье луга, расчищая дорогу к его дому, облитому ночным светом, старому, с покосившемся плетнём и чёрными, пустыми под луной окнами.
Вспомнилось недавнее детство, – мама! мама! вспомнились надежды, которым не дано было исполниться. И такая жуть его охватила, что Кирилл, не выдержав, вышел в холодный коридор.
Прислонившись лбом к ледяному стеклу, он долго всматривался в ночь, но кроме отражения огонька своей сигареты там ничего не увидел.
Тяжёлая ладонь Федулы не сразу вернула его в реальность. Крепко сжав ему плечо, он хрипло сказал: «Пойдём к малярам спать!»
Возмущённый Кирилл было дёрнулся обратно в комнату, соображая наиболее приемлемый вариант: «Надо куда-то Федулу сопроводить. Не ночевать же им втроём в одной комнате». Но резкий и короткий удар в печень перегнул недавнего счастливца пополам.
Кирилл, скрючившись, сразу присел, с усилием заглатывая воздух.
Федула – молотобоец, и рука его была хорошо поставлена на удар. От горячего металла и тяжёлой кувалды она потеряла всяческую чувствительность.
Ткнув Кирилла ещё раз в поясницу, он разогнул его и бережно повёл в соседнюю пустующую комнату.
По своей оплошности Кирилл совсем забыл, что комната маляров-штукатуров была свободной, и там он вполне мог бы остаться с ночной гостьей, без Федулы.
Но теперь, при таком обороте, с Федулой было лучше не спорить, и он покорно пошёл за ним.
Жалобно скрипнула пружина железной сиротской койки, с готовностью принимая молодого парня в свои объятья.
Спокойно спать Кириллу в эту ночь не пришлось, близость женского тела, вот здесь, рядом, через стенку, не давала покоя. Внутренним зрением ему всю ночь виделось, как его гостья лежит, по-кошачьи выгнув спинку, в сладкой девичьей истоме.
Утро было серым и пасмурным. В три этажа матеря Федулу, Кирилл, ещё как следует не протерев глаза, сунулся в свою комнату.
Но там вечерней сказки уже не было.
Фея улетела, не оставив после себя никакого следа, кроме тонкого аромата летучих духов.
Постель была заправлена, комната проветрена. Всё – оставалось на свои местах.
Позже, днём, в надежде отыскать её дом, Кирилл перебаламутил всех собак на западной окраине города, где они вчера с ней кружили, но это оказалось пустой затеей. Выходной день пропал на поиски.
Дома, все как один, были похожи на тот, в котором жила его вчерашняя знакомая.
Ощущая на себе осторожные и неодобрительные взгляды местных жителей, к которым он, стучась, приставал с вопросами, ему ничего не оставалось, как вовремя покинуть тихую окраину, иначе он непременно бы налетел на чей-нибудь решительный кулак.
Пришлось возвращаться обратно в барак.
Федула как-то нехорошо усмехнулся, глядя на поскучневшего напарника, но вчерашней темы не затрагивал.
Кирилл мысленно послал его на три нехорошие буквы, нарезал сало, очистил большую луковицу, молча налил стакан под самый обрез водки, которую предусмотрительно прихватил по дороге домой, дурашливо крякнув, привычно опрокинул его и, отвернувшись от всего мира, завалился спать.
Завтра будет не до романтических раздумий под горластые крики – «Вира!», «Майна!»
На другой день Кирилл пришёл с работы раньше обычного, начальник участка в связи с гололёдом и собственным нетрезвым состоянием отправил бригаду в краткосрочный отгул.
Барак был пуст и Кирилл, обрадовавшись редкому состоянию покоя, завалился на кровать, скинув с плеч тяжёлый пропахший мёрзлым железом ватник.
Положив затёкшие от долгого стояния в автобусе ноги на трубчатую спинку кровати, он блаженствовал возле ребристой батареи отопления. Глаза сами по себе блуждали по потолку за вялой, ожившей в тепле мухой.
Нехорошо это, когда зимой вдруг, ни с того ни с сего, тяжело, как гружёный бомбардировщик, закружит вот такая зараза, загудит, смахивая потрепанными крыльями с потолка сыпучую побелку. Поймать бы её на всякий случай, или сбить с лёта, но Кирилл уже начал сладко подрёмывать, вспоминая удачные моменты в своей жизни.
Федулу почувствовал только тогда, когда тот с веником в руке пытался загнать похмельную муху в задымленный тёмный угол комнаты, где на правах пахана, жировал огромный чёрный паук по кличке «Копчёный».
