— Поздравляю тебя, Тигран, царем Армении, а тебя, царевич, повелителем Софены.
— Боги слышат твои слова, величайший полководец, — ответил старик, — и я молю их, чтоб они исполнили мои пожелания о награждении тебя и доблестных твоих легионов воем, что вы помыслите. А я сверх шести тысяч талантов,,которые ты назначил, выдам твоим воинам по полумине, центурионам — по десяти мин, а военным трибунам по одному таланту…
— Объявляю тебя другом и союзником римского народа, — сказал Помпей и повернулся к Деметрию: — Позаботься:, чтобы обед, на который я приглашаю царя и царевича, был вполне приличен их высокому положению…
Царевич встал, глаза его злобно сверкали.
— Благодарю тебя, римлянин, за кость, которую ты мне бросил, как собаке! — засмеялся он, не глядя на отца.-
— Что? — вспыхнул Помпей. — Про какую кость лепечешь ты, глупый щенок?
— Про Софену. Царствуй в ней сам, а я поищу себе более справедливого судью.
Помпей побледнел.
— Взять его, связать… — выговорил он трясущимися губами. — Зорко стеречь… Он пойдет за моей колесницей во время триумфа… Слышишь, Фавст Корнелий Сулла?
Оставив легата своего Афравия поддерживать порядок в Армении, Помпей двинулся на Кавказ. Легионы проходили по местам, памятным подвигами Язона и аргонавтов, жизнью Медеи… Разбив албанцев и иберийцев, он переправился через Кирн и вступил в Гирканию. Но не Гиркания соблазняла Помпея, — он мечтал о покорении Сирии и Аравии и о дальнейшем походе до Красного моря.
— Разве, воюя в Африке и Испании, я не дошел до Атлантического океана? Разве не могу достичь Тирканского моря? Я должен увидеть воды Красного моря и стать победителем на берегах Океана, окружающего всю землю.
Покоряя заветные земли, он послал гонца в Рим с напыщенным, хвастливым донесением.
«Гней Помпей Великий, император — сенату и римскому народу.
Милостью богов доблестные легионы совершили нечеловеческие подвиги и украсили бессмертными победами римское оружие, внушив ужас побежденным. В Талавре я захватил сокровища бежавшего Митридата, а в одной из крепостей — пергаменты с описанием способов приготовления ядов, а также непристойную любовную переписку царя с Монимой… Сирия, не имевшая законной царской династии, объявлена римской провинцией, Счастливая Аравия покорена, и город эрембов Петра открыл нам свои ворота. Также покорена Иудея, и Аристобул, сдав Иерусалим, припал к нашим ногам, моля о пощаде. Только кучка изуверов, засев на крутой скале, где стоит храм, воздвигнутый иудейским царем Соломоном, защищалась три месяца. Узнав от соглядатаев, что в субботний день иудеям воспрещена всякая работа, я двинул войска на приступ и овладел святыней. Я не пощадил ни одного варвара из двенадцати тысяч: кто не пал от меча, тот попал в руки ликторов. Я вошел в святое святых, куда имеет право входить верховный жрец один только раз в год, и не тронул драгоценностей святыни. Должен упомянуть, что больше всех отличился при взятии Иерусалима сын великого диктатора Фавст Корнелий Сулла, который первым взошел на городскую стену — вечная слава храбрецам, достойным своих отцов!..
Но самое главное, чем могу порадовать Рим, заключается в радостном известии, привезенном гонцами с берегов Понта. Еще издали по копьям их, увитым лаврами, я узнал, что боги с нами: Митридат Звпатор, непримиримый враг наш, кончил жизнь самоубийством в Пантикапее, вследствие измены своего сына Фарнака.
Слава бессмертным! Враг, боровшийся с нами полвека, мертв!.. Теперь, когда рубеж римского государства про*,а ходит по ту сторону Низибида; когда Тигран укрощен, а Фарнаку отдана часть Понтийского царства, расположенного на берегах Понта Эвкеинекого и названа Боспорским царством, а другая часть обращена в римскую провинцию, — я могу окончательно закрепить мир на Востоке и способствовать процветанию городов, земель и благосостоянию народов, которые ликуют и восхваляют богов, получив таких честных, справедливых и могущественных владык».
Кончая эпистолу, Помпей едва сдерживал насмешливую улыбку: много лжи и самовосхваления было в его донесении, но так было лучше.
«Разве я не строю городов, не объявляю их свободными? — думал он, прохаживаясь по шатру. — Разве не решаю споров между ними и царями? Слава о моем могуществе, нравственных качествах и человеколюбии гремит по всей Азии… Но зачем я прикрываю алчность, насилие и разврат друзей? Не следовало ли бы обуздать их железной рукой, заставить стать римлянами?.. Ах, Деметрий, Деметрий! Что он делает!.. Не успел я еще вернуться в Италию, как он купил уже в Риме роскошные дома и лучшие места для прогулок… А вчера похваляйся, что нанял у Красса садовников, чтобы к моему приезду были готовы «Деметриевы» сады… О боги! Он воспользовался моим увлечением и с лихвой получил плату… за тело своей жены…»
Кликнул Деметрия.
Вольноотпущенник вошел, пошатываясь, и, не дожидаясь приглашения, нагло разлегся на ложе.
— Я пришел. Что тебе, Великий? — -спросил он пьяным голосом..
— Сейчас отправляется гонец в Рим, — оказал Помпей, плохо скрывая свое раздражение, — не пошлешь ли родным эпистолы?
Деметрий расхохотался.
— Родным? Скажи лучше — жене! Но теперь она едва ли будет спать с тобою… теперь…
Помпей побагровел.
— Молчи, — сдавленным топотом вымолвил он, — не доводи меня до бешенства…
— А ты щадил меня? Но я, раб, должен был подчиняться, теперь… Ну, не раб, а вольноотпущенник, — не всё ли равно? Ты взял у меня жену, а потом…
— Молчи, — повторил Помпей, едва сдерживаясь.
— Ты награбил в городах сотни тысяч талантов, ты получил от Тиграна…
Лицо Помпея исказилось — бросился к ложу и ударил Деметрия по лицу с такой силой, что тот, обливаясь кровью, свалился на пол.
Вольноотпущенник лежал не шевелясь. Помпей растерянно смотрел на него. И вдруг хлопнул в ладоши.
— Отлить водой, — приказал он взбежавшим рабам, — отнести в шатер и позвать лекаря.
Через час врач, римский вольноотпущенник, доложил Помпею, что у Деметрия выбиты два передних зуба и глубоко рассечена губа.
— Ничего, — засмеялся Помпей, — зубы вставит в Риме, — золота у него много, а губа заживет.
Если первый заговор против республики кончился неудачей и замешанных в нем мужей спае Красс, то вторая попытка, после тщательной подготовки, могла удасться. Так думал Цезарь, договариваясь, года два спустя, с Крассом. Теперь богач почти не хитрил и смело стал на его сторону.
В Риме считали, что мысли Красса сосредоточены на способах обогащения, однако золото и серебро были средством для достижения власти. Железное упорство; с которым Красс шел к цели, удивляло Цезаря: казалось, ничто не могло остановить богача: где бессильно было золото, там решали лесть, хитрость и заманчивые обещания магистратур, а если и это не помогало — оставался удар кинжалом в темноте. Поэтому, когда Цезарь сообщил ему однажды, что Катилина готов выступить, глаза Красса засверкали:
— Пусть он станет во главе движения, — сказал он, — а мы будем руководить издали… Скажи ему, что средств на это дело я не жалел, не пожалею и впредь. Пусть он торопится, пока Помпей в Азии…
— А устоим ли мы против Помпея, если заговор удастся?
— Помпей опьянен на Востоке царскими почестями, и мы укротим его прежде, чем он высадится в Италии. Но не это меня беспокоит, — боюсь выборов. Если консу лами не изберут верных нам мужей, борьба станет трудной и опасной…
— Нужно поддержать Катилину…
— Верно ли, что на его знамени написана анархия? Цезарь пожал плечами:
— Он готов бороться за плебс и, борясь, опираться на него.
— Неужели он популяр?
— Он ратует за неимущих и положит за них голову на жертвенник Беллоны… Хочешь увидеться с ним?..
Красс задумался.
— Сначала сам поговори с ним, а я появлюсь в нужную минуту…
«Хитрит, — подумал Цезарь, мельком взглянув на упитанное лицо сенатора, — но и я не дурак… Посмотрим, кто кого перехитрит».
Простившись с Крассом, он вышел на улицу. Было уже поздно — проходила третья стража. Рабы, освещавшие факелами дорогу, держали наготове мечи, опасаясь нападения из-за угла (случаи ночных убийств были нередки). Женщины избегали появляться по ночам на улицах, а мужи окружали себя вооруженной стражей.
Несколько домов на Палатине были еще освещены, и из одного из них доносились звуки кифар и флейт, разгульные песни женщин, пьяные голоса мужей.
Цезарь остановился: «Не зайти ли к Катилине? Если он пьян — незаметно уйду, а если трезв — узнаю его замыслы». И, оттолкнув раба, стоявшего у двери, заглянул в атриум. Амфитрион дремал на ложе, и Аврелия Орестилла, матрона с мужественным лицом и большими зеленоватыми глазами, пыталась разбудить его легкими ударами веера по голове.
