В тот августовский вечер мы закончили работы на трассе, закинули в машину лопаты и ломы, а затем, не оглядываясь на уже ровные отрихтованные рельсы, залезли в кузов. Ничего нового, еще один сгоревший в бессмысленности день, украденный из нашей жизни. Подчинение, переходящее в пофигизм, как форма защиты и инстинкт самосохранения, устремленный в завтра.
Мы, озверевшие к ужину, сняли гимнастерки и вскоре уже подставляли кто спину, кто лицо, кто плечо несущемуся навстречу ветру. Теплому, как тела нарисованных воображением девчонок. Недосягаемых и потому еще более близких. Говорить было невозможно, да и не хотелось. Каждый, независимо от призыва, глядя на пролетающие мимо строения и деревни, думал о доме или ни о чем – пусто. Свою школу йоги мы уже прошли, на то она и армия, а о Родине за нас думали другие.
Дорога, в отличие от солдата, была свободна, и наш грузовик, как наполненное лукошко, гнал на пределе своих возможностей, опаздывая к ужину. Позже оказалось, что кузов обязан закрываться от посторонних глаз брезентом. Так положено по технике безопасности и правилам их уставов, написанных специально для таких идиотов, как мы. Но машина была открыта, и это нас спасло.
В какой-то момент, секунду, но я ее хорошо помню, горизонт почему-то вильнул в сторону, потом – в другую. Один борт приподнялся, наклонился, заставив нас ухватиться покрепче. Но в следующее мгновение мы уже летели куда-то, каждый своей дорогой, быстро и легко, как брызги под тяжелой ладонью. «Вспышка слева, вспышка справа…».
Нас выбросило, проволокло метров на двести, рассыпав вдоль кювета; благо, там не было ни столбов, ни деревьев. Сама машина, перевернувшись два раза, лежала колесами вверх. Водитель и сопровождающий лейтенантик отделались легкими царапинами. Двое из нас были в тяжелом состоянии, повредив, как оказалось, позвоночник и шею, остальные – кто как.
Когда я вернулся на землю – оттого, что кто-то начал меня поднимать, задев руку, – вокруг уже было много машин и людей. Интересно же. Одни из ребят еще лежали, другие сидели, раскачиваясь и ничего не видя.
– Можешь встать? – спросил, испуганно глядя на меня, какой-то дядька.
– Попробую…
Голова кружилась и подташнивало. Тело и лицо горели, ободранные. Но живой и даже целый.
– Ангел-хранитель у тебя есть, – сказал веселый доктор в военном госпитале после осмотра и рентгенов. – Через месяц встанешь.
– А Он? – спросил я, еще обалдевший.
– Кто Он? – прикинулся шлангом доктор.
– Мой генерал, – я опустил глаза. – Стоять будет? Мне на дембель через пару месяцев…
– В палату для тяжелобольных, – хмыкнул доктор.- И успокоительное…
Двое суток я не мог сомкнуть глаз и повернуться. Но еду приносили прямо в постель, между капельницами, и мне это понравилось. Через неделю ребята написали за меня, сам не мог, письмо родственникам, единственным, бывает же такое, живущим в этом замечательном городе Саратове, куда меня приперли из Монголии и забайкальской тайги. Тетка, охая, обходила вокруг и боялась притронуться. Она была очень добрая и всю жизнь проработала в одном месте – нянечкой в детском саду. Потому и жила небогато, в частном доме из одной комнаты. Сестра-кузина привезла «Бравого солдата Швейка», заказанного в записке. На одной руке у нее не было трех пальцев. В пятнадцать лет, на школьных каникулах, она пошла на хлебобулочный завод подработать, чтобы помочь матери. Рука попала в механизм. Потом она вышла замуж за азербайджанского парня из Нахичевани, родила. Жили вроде неплохо.
Тетя уже умерла, а сестра в начале века покончила с собой. Не выдержала блядства новой российской жизни, или просто блядства, не знаю. Это на Руси святое, вне времени. А ангелы-хранители бывают не у всех и не навсегда. Наверное, они тоже от себя не зависят.
Но тогда, окрыленный, еще через неделю я пошел ночью на охоту – к дежурной медсестре, и под утро уговорил ее, сердобольную, уединиться в служебной комнате, у стенки, на десять минут. Мне хватило трех, скороспелых. Так ничего и не поняв, я затем свинтил на дрожащих коленках в палату и свалился, заснув. Позже все утряслось и даже уложилось в график – через две ночи – на третью. Мой ангел хранил нас от посторонних языкатых глаз.
У меня прорвался аппетит, и вдруг очень захотелось яичницы. Впервые за два года появилось уже забытое «хочу». Я явно поправлялся к жизни. Медсестра, почти родная, вынесла откуда-то мою же форменку, украшенную аппликацией подсохших кровавых брызг, и сапоги. Палату для тяжелобольных почти не осматривали, вещи можно было спрятать под одеялом, и наутро я вышел во двор госпиталя. В самоволку. А что, ждать милостей от природы? Она и осеняла.
У каменного, но невысокого забора переоделся и попросил каких-то больных на прогулке, тихих до умопомрачения, помочь залезть на стену. Рука была еще перевязана и плохо двигалась. Ребята подсадили меня, оглядываясь по сторонам, чтобы нас не застукали, а я оказался наверху, полулежа, потому что слезть сам тоже не мог. И стал окликать, возвышенный:
– Люди!
Двое прохожих, глянув на повязки и густо поцарапанное лицо, шарахнулись в сторону, бегом. Третий, с крепкими нервами, все понял и снял меня с забора. Затем трамвай – и тетушка уже жарила яичницу из четырех яиц и наливала в стакан настоящие деревенские сливки. Я ел, соскучившись, и чувствовал повсюду высшую силу: внизу, у себя, и наверху, над собой. Так становятся верующими. Но они вряд ли служили в армии.
Обратно на забор меня подсаживали всем домом. Вместе с ангелом-хранителем, который потом много лет не оставлял меня затерянным.
Все в госпитале было здорово, хотя и не на свежем воздухе при рельсах и с лопатой в руках. Сентябрь уже навевал скорую песню дембеля – апофеоз исполненного солдатского долга в самом прямом, то есть извращенном виде.
Но однажды я вышел в коридор покурить после завтрака, обновленный солнцем и еще одним уходящим днем. Спокойный и расслабленный. Неожиданно мимо пробежали несколько врачей, галопом, вслед за каким-то дядькой, тоже в белом халате, без знаков различия. Врачи нередко еще более больны, чем те, кого они лечат. Только прячут это, камуфлируя. Дядька в белом резко остановился, почти проскочив, и спросил меня строго:
– Воин, вы почему здесь курите? Здесь нельзя.
– Да вот, – показываю ему, тормозу, – урна стоит. Как вы думаете, для чего?
– Сказано, нельзя здесь курить, – он почему-то даже покраснел от своей наглости. Не живется же некоторым спокойно…
– А вы что, – я опустил сигатету, послушный, – пожарник?
Он зачем-то выпучил глаза и орал минут пять, буйный. И вдобавок оказался начальником госпиталя, чуть ли не генералом. Странные люди иногда встречаются. Больные, но за здорово живешь. Они думают, что их бирюльки на лбу написаны.
Наутро меня срочно собрали, выписали и направили обратно в часть. Думали, что наказали, избавив от себя. Какая разница, где отбывать последние армейские месяцы? В части даже интересней. Особенно отоспавшись вволю и уже поверив в своего ангела-хранителя, который – и за отца, и сына, и святого духа. А не просто так, Бужумбура. Столица Бурунди…
(БЕЛАРУСЬ, 1978)
Проснулся ночью. Заворочался.
Жена спрашивает:
– Что случилось?
– Не знаю. Почему-то захотелось назвать тебя Каролиной…
К нашей свадьбе я готовился серьезно. Нарубил кое-как, с непривычки, дров. Съездил и купил маленький красный газовый баллон – надо было на чем-то кипятить чай и готовить прочую еду. В съемном частном доме зияла пустотой только одна комната и русская печь.
После армии на работу нигде не брали, даже внештатным журналистом. Армия – это же мой долг. Личный. Перед теми, кто оставался дома. А для них главное – это служение. Нам, в бушлатах, не понять.
– Знаешь, – сказал мне бывший однокурсник, попавший на республиканское радио, пока я в Монголии защищал его Родину. – Ты в «черном списке». Так что не советую и пытаться, бесполезно пробовать. Нигде не возьмут.
Мы говорили на лестнице, куда он меня вывел, и все время оглядывался, чтобы нас не увидели вместе.
Врал наверное.
В тот день утром мы взяли билет на двухсерийный фильм, но перед сеансом пошли в загс. Я поймал на улице пару свидетелей, и они с любопытством и симпатией отработали свое.
Когда в паспорте поставили большой штамп о браке, мне страшно захотелось выйти по-маленькому, но было уже поздно.
Мы купили бутылку красного вина и в однокомнатной квартире у друзей устроили праздничные посиделки. Ребята, разбросанные сегодня по всему миру, по договоренности, несли еду, а не подарки. А потом мы приехали в тот самый дом с одной лампочкой, старым диваном-кроватью, одинокой табуреткой и печкой.
Я заварил чаю и забросил дрова. Огонь заиграл, как в камине, но тут сказка прервалась, и пошел дым. Мы решили, что это пожар, но быстро догадались – надо было просто открыть наверху заслонку.
