— Что мажару с солью пригнал, не твоя заслуга, Аверкия. По весне свою валку поведешь, да не в четыре мажары, в десяток. Наших холопов с тобой пошлю. Дорога тебе ведома, и ты в той валке старшим будешь, за все с тебя спрос.
Обмерла боярыня, охнула стряпуха. Попыталась Настена попрекнуть мужа, но Блуд по столешнице кулачищем своим железным грохнул:
— Сказываю, не седни, по теплу. И не войте, вижу, Георгий отрок удачливый, да не для меня старается, для себя. От каждой гривны рыла не воротите.
Георгий отцу не возразил, знал его упрямство. Да и когда это еще случится, до весны далеко.
В голове у него мысль родилась, а не удастся ли Аверкия склонить? Георгию не так Аверкий надобен, как Улька, тогда бы совсем хорошо, Улька ему счастье принесет.
* * *
После Покрова лег первый снег. На Покрову девки пели:
— Матушка Покрова, покрой землю снежком, а меня женишком…
Не один день бродил Георгий вокруг домишка Аверкия, наконец осмелился. Хозяина в доме не оказалось, а Улька вымешивала тесто. Пахло хмелем, а от печки тянуло теплом. Присел Георгий на скамью у стола, на руки Улькины загляделся. Ловко она хлебы разделывает.
— Проворная ты, Улька.
У самого же иные мысли, жена была бы она ему славная.
— Проворная, сказываешь? К тому меня, Георгий, жизнь заставила. С детства без матери.
Замолчала, прикрыв хлебы холстинкой, чтоб подходили, сама тем временем из печи жар выгребла.
— Аверкий-то где?
— Скоро придет. А ты только к нему? — И посмотрела на Георгия насмешливо, у того даже уши покраснели.
Ответил робко:
— Нет, Улька, и по тебе соскучился, привык за дорогу.
— Только ли? — хмыкнула Улька, вконец смутив отрока.
— Не ожидал, вот уж кто нас порадовал! — Аверкий скинул тулуп и шапку, повесил на колок, вбитый в стену. — Улька, собирай на стол. — И, присев рядом с Георгием, спросил: — С чем пришел, сказывай.
— Отец по теплу валку готовит, меня с ней посылает за старшего.
Аверкий затылок почесал:
— Жадность боярина мне ведома, но чтоб до такого!
Положил руку на стол, нахмурился:
— Вот что, Георгий, я тебя уразумел, ты не случайно ко мне заявился, хочешь меня сманить, так я те седни ничего не отвечу, думать буду.
* * *
Пресвитер Варфоломей, повстречав в дворцовых переходах Бориса, сказал:
— Вчерашнего дня навестил я инока Григория, о тебе он, княже, любопытствовал.
— Виновен, учитель, непременно проведаю старца. Поздорову ли инок?
— Скит разросся, нынче в нем уже пятеро. С Божьей помощью да при поддержке великого князя монастырь пещерный появится. Доволен ли ты, побывав в Византии? Не попусту ли время провел?
Борис ответ дал не сразу, подумал:
— Не стану хитрить, учитель, коли скажу, всем доволен. Повидал величие империи, на себе испытал надменность базилевса ромеев. Но коли о мощи Византии речь вести, то у русичей есть больше, чем гордиться, однако базилевс о том забыл. По всему, память у ромеев страдает. Они не токмо дальнюю историю позабыли, но и день вчерашний. Не мешало бы базилевсу Василию память поднапрячь, не кто иной, как великий князь киевский Владимир Святославович не допустил мятежникам выбить трон из-под императора.
Пресвитер улыбку в бороде спрятал:
— Вижу, княже, учению ты достойный, историей овладел, да и в других науках не попусту порты протирал. А сгодился ли те язык ромеев?
— Не только понимал, о чем ромеи говорили, но и сам изъяснялся.
— Похвально, когда наука в пользу…
На следующее утро Борис отправился в скит. Отшельники дорогу расчистили, на пригорке церковку ставили. Старец Григорий встретил Бориса, будто вчера расстались.
— Вишь, княже, старания наши. Это алтарь церкви пещерной, а то, на взгорочке, братия церковь заложила. Молимся и трудимся, княже.
— Ты, отче, намеревался от мирской жизни удалиться, а что зрю?
— Ох-ох, сыне, — вздохнул инок, — не волен человек в пожеланиях своих.
Весь оставшийся день Борис, скинув кафтан, работал вместе с иноками, тесал бревна, подавал брусья. И только к вечеру покинул обитель старца Григория.
* * *
С годами великого князя мысли на прошлое перебрасывали. Многое вспоминалось, особенно те лета, какие с Анной прожил. На памяти тот день, когда зашел в опочивальню умирающей Анны, а у ее ложа склонился княжич Глеб. Анна ерошила его волосы, приговаривала:
— Ты, Глебушка, отцу повинуйся, да и братца Бориса держись, вы ведь единоутробные, мною рожденные.
Присел Владимир на край постели, слегка подтолкнул Глеба:
— Ступай, на задворках отроки голубей пугают. Поцеловал жену, спросил:
— Гурген сказывал, новое снадобье те сварил. Не легче?
— Не сразу ведь.
— И то так. Даст Бог, отступит болезнь.
— Уж я ли не молю о том Бога. — И, повременив, спросила: — Отчего ты, великий князь, после смерти Вышеслава в Новгороде не Святополка посадил, а Ярослава? Владимир насупился:
— Не доверяю Святополку, а Ярослав покуда чести не уронил.
— Тогда еще о чем спрошу. Ты, великий князь, моим детям какие столы выделишь?
— Аль они твои только? Они и мои.
Владимир погладил Анну по щеке:
— Не обижу, Порфирогенита. Бориса покуда при себе держать стану, пусть будет у меня рукой правой. Коли же ему стол потребуется, Ростов его вотчиной сделаю. А Глеба в Муром пошлю года через два. Сей город не последний в Киевской Руси. Край лесной, Ока — река рыбная.
Поцеловал Анне руку, поднялся:
— Бориса и Глеба в обиду не дам!
— Верю тебе, Владимир. Когда замуж за тебя шла, боялась, а ныне рада, что ты мне достался…
Умирали сыновья, Вышеслав, Изяслав, ни слезинки не проронил великий князь, а по Анне рыдал, не стыдился. Да и поныне по ней горюет. Уединится, обхватит седые виски ладонями и весь в прошлое удаляется…
Древние мудрецы объясняли влечение мужчины к женщине, а женщины к мужчине как поиск двух половинок тел. И когда они отыскиваются, эта гармония и есть гармония вечной любви.
Владимир убежден, Анна была его половиной.
Задумывался великий князь и о сыновьях. Благодать не в том, что их много, благодать в их послушании и трудолюбии. Но радуют ли Владимира его сыновья? Одна и надежда на Бориса и Глеба.
Годы, годы, и как же они промчались скакуном необъезженным. Владимир и оглянуться не успел, как жизнь на исходе. Не единожды перебирал ее. И чего только в ней не было, и доброго, и злого, а взвесит, будто добрые дела перетягивают. Коли так, то не попусту жизнь прожил.
Но что самому себя судить, великий князь Богу подсуден да еще истории, что скажет люд о его княжении, сумеют ли разобраться в делах и помыслах великого князя киевского, судить судом человеческим?
* * *
К Борису у великого князя чувства особые, на него он возлагал надежду издавна, когда увидел неподдельное уважение к юному княжичу киевлян, а на Горе любовь к нему у многих бояр.
У Бориса рано пробудилась тяга к познанию, и оттого он полюбил школу и, едва познав грамотность, пристрастился к чтению. Книги вели его к познанию прошлого, знакомили с историей народов. Варфоломей был достойным учителем, а Борис любознательным учеником. Он старался узнать все, что его интересовало. О древней медицине Борис расспрашивал врача Гургена, оказавшегося в Киеве вместе с Порфирогенитой.
От Гургена Борис услышал о стране Армен, древней земле Аястан, которая хоть и составляет часть государства ромеев, но оттуда империя берет себе военачальников, а случается, и императоров. В подтверждение своих слов Гурген называл базилевса Иоанна Цимисхия.
Гурген поведал Борису, что в горбах Кавказских, где страна Аястан, находится гора Арарат. На той горе нашел пристанище ковчег библейского Ноя.
От Варфоломея у Бориса видение божественности мира. Бог создал все живое, все, что есть на земле и в небесах. Все это дело рук Творца Небесного, говорил Варфоломей. Учитель пояснил Борису, отчего мир разноязык, что это наказание Господа людям за их неуемное самомнение, когда они попытались построить в Вавилоне башню, чтоб взобраться на небо.
На уроках Варфоломей поучал юного княжича, что Господь не любит гордых. Гордыня, говорил учитель, пробуждает самомнение, а человек с чрезмерным самомнением ем теряет разум.
О том Борис вспомнил в Царьграде. Спросил Анастаса:
— По всему видать, базилевс Василий страдает чрез-мерной гордостью, не привела ли она его к потере разума?
— Гордость гордости рознь, может, базилевсу несравненному и божественному та гордость и позволительна, но для иного ромея нет. Вот ты, княжич, упоминал о достойных победах Олега, так эта твоя гордость не чрезмерная, она гордость за государство твое и народ, а ромеи и их базилевс возомнили, что в своем могуществе они вознеслись над всем миром, и Господь наказал их, послав на них русичей князя Олега…
