— Пусть не ведать мне блаженства в раю правоверных, коли я вру!
— Снимите с него кандалы, — приказал султан. — И наденьте их щенку на ноги. — Потом он взглянул на священника: — А этого пса пусть лекари возьмут на свое попечение. От него надо добиться признания.
Султан снова сел на коня. Сыновья присоединились к нему, и в сопровождении бостанджи[21] и разных начальников он поскакал к месту взрыва.
Пока на Гергея надевали кандалы, он видел, как отца Габора уложили на землю и поливали ему шею и грудь водой из бурдюка. Так смывали с него кровь.
Какой-то турок с серьезным лицом, одетый в пепельно-серый кафтан, приподнимал иногда ему веки и внимательно всматривался в глаза.
Тем временем Гергею сковали ноги и отвели его к пленникам.
Юноша был бледен и смотрел застывшими глазами, точно восковая кукла.
Четверть часа спустя Тулипан оказался возле него. Он был в синей янычарской одежде, на голове у него торчал белый колпак с болтающейся кистью, на ногах были красные башмаки.
Потрясая кулаками, он яростно орал на Гергея:
— Вот когда ты мне в руки попался, собачий сын!
Тулипан оттолкнул от Гергея янычара, сопровождавшего его, и сказал:
— Это мой раб! То я был его рабом, а теперь он будет моим рабом. Аллах могуч и справедлив!
Янычар кивнул головой и подпустил Тулипана к Гергею.
Юноша, побледнев как полотно, уставился на Тулипана. Неужто Тулипан и правда переменился в душе?
Потом Гергей попал в толпу запыленных и усталых детей-невольников. С двух сторон их сопровождали янычары, сзади громыхал обоз с пушками. Одна из пушек была громадная: ее тащили пятьдесят пар волов. За пушками шел отряд топчу[22] в красных коротких кунтушах. Позади них вели множество навьюченных верблюдов.
Солнце палило нещадно, зной мучил и невольников и войско. Белая пыль на дороге накалилась. Какой-то восьмилетний мальчик через каждые десять шагов жалобно просил:
— Дайте воды!.. Воды!..
Гергей грустно сказал Тулипану:
— Дайте ему воды.
— Нету, — ответил Тулипан по-венгерски и таким тоном, словно они беседовали в доме Цецеи. — Фляга на скале осталась.
— Слышишь, братик, нету, — сказал Гергей, обернувшись к мальчику. — Было бы у них, они бы дали. Ты уж потерпи как-нибудь до вечера.
Чтобы легче было идти, Гергей то одной, то другой рукой поддерживал кандалы, но они как будто становились все тяжелее, и под вечер ему казалось, что он тащит на себе непомерный груз.
Маленькие пленники к этому времени уже сидели — кто на пушках, кто на верблюдах. Их посадил туда топчу, так как дети падали от усталости.
— Далеко еще до стоянки? — спросил Гергей солдата, шагавшего по правую руку от него.
Услышав из уст Гергея турецкую речь, солдат выпучил глаза от удивления.
— Нет.
Турок был молодой круглолицый великан. Из рваной кожаной безрукавки высовывались голые руки. Что за руки! Другой охотно согласился бы иметь такие ляжки. За грязный красный платок, которым он был подпоясан, были засунуты два кончара. Рукоятка одного кончара была из оленьего рога, другого — из желтой кости бычьей ноги; на ней сохранился двойной нарост, каким его вылепила природа. Но главным оружием турка была длинная пика с заржавленным острием. Ее он тащил на плече. Турок был из солдат-наемников, которые шли в поход просто за добычей. Командовали этими наемниками все кому не лень, но подчинялись они только до тех пор, пока не набьют суму. Сума у этого великана была под стать ему, но пока еще тощая. Она болталась у него за спиной. Очевидно, парень сам кое-как сшил ее из воловьей шкуры, на которой уцелело даже тавро в виде разделенного на четыре части круга величиной с ладонь. От парня отвратительно пахло потом и сыромятной кожей.
— Ты турок? — спросил он Гергея.
— Нет! — гордо ответил юноша. — Я не принадлежу к народу, который ходит на грабежи.
Великан либо не понял оскорбительного замечания, либо не отличался особой чувствительностью. Он по-прежнему шел размеренным, крупным шагом.
Гергей окинул великана удивленным взглядом с ног до головы, и больше всего поразили его огромные постолы турка. Постолы были протертые и рваные. Белая дорожная пыль попадала в них спереди и точно выстрелом выхлопывалась через дыру сзади.
— Грамоте знаешь? — спросил турок минут пятнадцать спустя.
— Знаю, — ответил Гергей.
— И писать умеешь?
— Умею.
— А турком стать хочешь?
— Нет…
Турок покачал головой.
— Жаль.
— Почему?
— Сулейман-паша тоже был венгром. Он умел и читать и писать. А сейчас он паша.
— И сражается против своей отчизны?
— Он сражается за правую веру.
— Если уж он считает правой веру ту, которую провозгласил ваш пророк, то хотя бы шел сражаться в другие края.
— Он сражается там, где аллах велел.
Разговор прекратился.
Великан задумался и молча зашагал по дороге, выхлопывая пыль из своих дырявых постолов.
Завечерело. На небе появились звезды. А как только дорога повернула на холм, стало казаться, будто темное поле, слившееся с темным небом, тоже усыпано красными звездами. На восточном крае его, выделяясь из всех остальных и почти соприкасаясь друг с другом, сверкали пять крупных алых звезд.
— Прибыли, — сказал великан и, довольный, почесал себе бок.
Но еще минут пятнадцать они, спотыкаясь, шли по пашне и пастбищу, по буграм и жнивью.
Времени на поиски не пришлось терять. Каждый отряд тут же нашел свое место, каждый человек — свою палатку. Красные звезды оказались кострами, на которых дымилась в котлах баранина с луком, а крупные алые звезды — четырьмя огромными восковыми факелами, которые пылали перед высоким шатром султана; пятая звезда была большим золотым шаром с полумесяцем, сверкавшим в сиянии факелов на верхушке шатра.
У края поля, засеянного подсолнухами, топчу-баши засвистел в свою дудку. Все остановились.
На этом месте шатры заворачивали полукругом. Невольников загнали на середину полукруга.
Великан посмотрел в сторону поля и пашен и пошел нарвать подсолнухов. Гергей повалился на траву.
Возле него сновали и шумели солдаты, ревели хором верблюды. Кое-кто из турок развязывал вьюки, другие толклись вокруг котлов. В лагере царили суета и сутолока.
Гергей искал глазами Тулипана, но увидел его только на мгновение. С ним беседовал какой-то янычар. Тулипан что-то доказывал, пожимая плечами, а потом прошел вместе с этим янычаром к шатру свекольного цвета. Ему, очевидно, выделили место в одном из янычарских шатров.
Но что, если Тулипану пришлось уйти только потому, что он захотел сторожить невольников? Ведь тогда они оба станут рабами. А что же будет дальше?
Мысль эта камнем легла Гергею на грудь.
Стражников всех сменили. Их заменили шатерники — незнакомые люди, не обращавшие на Гергея никакого внимания.
В лагере появились и верблюды-водовозы.
— Суджу! Суджу! — слышались отовсюду крики водоносов.
Солдаты пили дунайскую воду из глиняных сосудов, из рогов, из шапок или из оловянных стаканов.
Гергею тоже хотелось пить. Примяв донышко своей шапки, он подставил ее, и турок-водонос налил ему из бурдюка воды.
Вода была тепловатая, мутная, однако он пил ее жадно. Затем вспомнил о мальчике, который по дороге все плакал и просил пить. Гергей оглянулся, заметил во мгле пушки и неподалеку от них пасущихся волов. Возле пушек сидели и лежали топчу. Ребенка он не нашел.
Выпив еще воды, Гергей выплеснул остаток и снова надел шапку на голову.
— Дома-то мы пьем воду получше этой, правда? — обратился он к стражнику, долговязому бритому асабу, по-видимому желая расположить его к себе.
— Молчи, песий сын! — заорал в ответ асаб и угрожающе замахнулся на Гергея пикой.
Закованному в кандалы юноше стало вовсе не по себе, и он почти обрадовался, увидев Юмурджака. Держа в руке обнаженную саблю, тот разводил караульных.
— Юмурджак! — крикнул Гергей, будто приветствуя старого друга, так ему было тяжело от мучительного чувства одиночества.
Турок обернулся. Откуда его зовут? Из толпы невольников? Он удивленно взглянул на Гергея.
— Кто ты такой?
Юноша встал.
— Я раб, — ответил он удрученно. — Я только хотел спросить… Как же случилось, что вы живы?
— А почему бы мне не жить? — ответил турок, вздернув плечами. — Почему бы мне не быть в живых?
По тем движениям, которые он делал, вкладывая саблю в ножны, видно было, что левая рука у него искалечена. Казалось, будто он когда-то давно схватил щепотку соли, а теперь не может разжать пальцы. От Юмурджака несло таким же отвратительным запахом пота, как и от великана.
— А я слышал, будто вас повесили.
— Меня?
— Да, вас. Девять лет назад один священник в Мечекском лесу.
При слове «священник» турок широко раскрыл глаза.
