и для Мартина по гроб незабываемое: два важных старца в цилиндрах (у седоусого господина, по фамилии Винкельбауэр,
была фабрика музыкальных шкатулок, а его спутник, с мешочками под глазами, директор банка в отставке фон Повольни, был командором имперского австрийского ордена Франца-Иосифа) торжественно вели его пражскими улицами, по дороге представляя знакомым как юного чешского героя, самоотверженного патриота, который, презрев усталость, явился пешком из дальнего уголка страны, чтоб помочь родине в час опасности. Утром исключенный за тайную антиправительственную деятельность, а теперь превозносимый как патриот Австрии, Мартин шагал будто в сумасшедшем, нелепом, но блаженном сне. Одно только облачко поднялось на его столь внезапно и удивительно прояснившемся небосводе: знакомые двух старых господ, попадавшиеся навстречу в необычайном множестве, довольно умеренно реагировали на их восторги и, казалось, не понимали, отчего это старики так радуются.
— А вы утверждаете, баронесса, что чехи — ненадежный и предательский элемент! — заметил, между прочим, седоусый господин даме, повстречавшейся им в узкой Овоцной улице.
Роскошная матрона в бархатной пелеринке, спадавшей с плеч на гигантские обручи лилового расшитого кринолина, устремила на Мартина свой золотой лорнет, с неудовольствием оглядела его и лишь после этого ответила:
— Но я никогда в жизни не говорю о таких чехах, Herr Winkelbauer, ведь этот Lümmel похож на сына моей прачки.
Столь же неприязненно, только по-военному более резко отозвался о Мартине элегантный артиллерийский майор с моноклем:
— Поздравляю — теперь мы победим!
Подобное высказывание первого в жизни Мартина представителя армии довольно сильно обескуражило беднягу, и он снова заболел бы сознанием своей неполноценности, угнетавшим его последние два дня, если бы любезные провожатые не подняли его настроение, угостив стаканом вина в лучшей пражской кофейне — Café Wien — на углу Пршикопов и Конного рынка. Отсюда до Кралодворских казарм за Пороховой башней было совсем недалеко, там оба седовласых идеалиста трогательно простились с Мартином. Они до последнего момента провожали его взглядом, следя, как он медленно и нерешительно входит в ворота, охраняемые гренадером в белом мундире и мохнатой шапке.
— Мы сделали доброе дело, как ты думаешь? — сказал Винкельбауэр.
— Несомненно, — отозвался фон Повольни, вытаскивая часы. — Но мне пора, я обедаю у дочери.
И, сунув часы в карман, он добавил:
— Внук сегодня празднует свое восемнадцатилетие.
Г л а в а в т о р а я
БЕЛЫЙ МУНДИР
Рокицанские владения Леопольда Недобыла, батюшки Мартина, раскинулись на берегу мелкой каменистой Падртьской речки, бежавшей через середину города под сенью остроконечной башни деканского костела девы Марии Снежной к недальним кудрявым холмам. Двор усадьбы, достаточно просторный, чтобы в нем мог развернуться огромный фургон, замыкали конюшни, настолько же поместительные и высокие, насколько жилая изба в передней части двора была низкой и тесной. Жилище для лошадей из камня, для людей — из дерева: бревенчатый сруб, промазанный глиной и крытый соломой, на которой сидели голуби.
Справа от недобыловских конюшен тянулись конюшни барышника по фамилии Ружичка, чья сфера деятельности обозначалась прикрепленной над воротами роскошно позолоченной, издалека сверкавшей мордой битюга с могучими ноздрями.
Матушка Недобылова находилась в добрых отношениях с пани-мамой Ружичковой и частенько обменивалась с ней через забор серьезными соображениями касательно местных дел. Итак, это соседство было вполне прилично, приятно было жить бок о бок с такими людьми, как Ружички. Зато не совсем ладно было с другими соседями, с обитателями домика, окруженного садом из сливовых деревьев, в который выходило одно из двух окошек недобыловской гостиной; эти соседи были, правда, люди неплохие и не шумные, чаще всего они и дома-то не сидели, а дети у них выросли и давно рассеялись по свету — но богобоязненная матушка Недобылова все же недовольна была их близостью: она держала сердце на них за то, что они распяли Иисуса Христа.
Их фамилия была Коминик, и они перепродавали козьи шкуры. Давид Коминик, маленький тихий еврей, был замечательный знаток коз. В Рокицанах и окрестностях не было козы, о которой он не знал бы всей подноготной: ее возраст и величину, ее удойность, даже то, когда она собирается принести козлят или испустить дух. Стоило какой-нибудь из рокицанских коз распроститься с белым светом, Давид Коминик или жена его Эва уже были тут как тут и протягивали руки к козьей шубке. Затем эти шкуры, как следует высушенные и обработанные, отправляли в Лейпциг, на огромный склад фабрики, вырабатывающей лайковые перчатки. Добавим еще, раз уж мы начали рассказывать об этих соседях Недобыла, что старая Коминикова умела ловко и метко швырять клюку, на которую опиралась, медленно ковыляя по улице; таким образом она наказывала детей, радостно вопивших ей вслед: «Жидовка, жидовка, свалилась в перловку!» Бредет Эва Коминикова, — горбится, чуть ли не пополам перегибается, плетется себе с виду спокойно, не оглядывается по сторонам — вдруг неуловимое движение, и клюка, просвистев в воздухе, хлопает по мягким частям улепетывающего постреленка.
Ремесло Леопольда Недобыла было в те времена настоящей золотой жилой, потому что если машинная промышленность росла с каждым днем, а с нею разрасталась и торговля, если Рокицаны давно ощетинились фабричными трубами — тощими сестрами церковных шпилей, — то перевозки в большей части страны совершались так же, как и тысячу лет назад. Во всей Чехии были только две железные дороги: из Праги в Вену и в Дрезден. В Пльзень и к баварской границе по-прежнему ездили по широкому ухабистому тракту.
А так как Рокицаны располагались на этом тракте в пятнадцати часах неторопливой езды от Праги и в четырех часах от Пльзени, то и был этот городок оживленным и шумным, куда более оживленным, чем сама мать чешских городов, и вместе с тем — более свободным и развитым, потому что центральные власти не могли осуществлять здесь столь же строгого надзора, как в столице. Средневековые стены, до сих пор душившие Прагу, в Рокицанах были по большей части снесены еще в начале девятнадцатого века, и город привольно раскинулся на дне неглубокой плодородной котловины, окруженной венцом лесистых холмов.
Тысячи людей проезжали тут каждый год — в Пльзень, в Марианские и Франтишковы Лазни. Когда весной аристократия переезжала в летние резиденции — Вальдштейны — в Штяглавы, Шёнборны — в Лукавице, Штернберги — в Ступпо, — их сопровождали караваны челяди, по пятнадцать, по двадцать повозок, и все они меняли в Рокицанах лошадей. В постоялых дворах с рассвета до ночи царило оживление, и с рассвета до ночи под открытым небом вдоль всего бесконечного тракта слышалось
