леса, старик в черной рясе и седой бородой рассказывающий свои ужасные истории.
– Насчет бороды угадал, а в остальном, ты словно ребенок.
– Мне семь лет.
– А как будто бы три, – сказала Роза. Оставшуюся часть пути они прошли молча.
Стеклянная дверь в металлической оправе распахнувшись ударила в колокольчик. Звон разнесся по безлюдному антикварному магазину, оповещая хозяина о приходе гостей. Из подсобной комнаты послышалась возня и грохот.
– Минуту! – донесся голос.
В ожидании Йозеф принялся разглядывать магазин. Стекло витрин было толщиной в палец. В блестящей оправе и замками напоминали они хрустальные гробы. Тут были и драгоценности, и предметы старины о назначении которых с трудом мог догадаться ребенок. Но выбивался из стройного ряда позолоченных вещей обыкновенный лист бумаги с корявым почерком и уже выцветающими чернилами – письмо. Оно лежало на подставке в отдельном стеклянном ящике. Йозеф пока еще плохо читал и не смог разобрать написанного.
– У каждой вещи, есть своя история, – послышался голос за спиной Йозефа. Он обернулся. Перед ним стоял высокий седовласый старец с пышной серебряной бородой, как в его фантазиях о колдуне. Только вместо черной рясы, на пожилом мужчине был дорогой костюм.
– И какая же история у… – Йозеф оглянулся по сторонам, – у этой пишущей машинки? – он указал пальцем на потрепанную временем и отстучавшую не одну тысячу страниц машинку Royal.
– Отличный выбор, – улыбнулся владелец. – Принес мне её один корреспондент. Он работал в местной газете, писал о мелких событиях, стычках и людях. Когда началась война освещал новости с фронта для тыла, и новости тыла для фронта. Я лично читал многие из его статей, талантливо писал парень.
– А сейчас не пишет? Почему?
– После войны, – голос Ицхака стал менее жизнерадостным, – корреспондент переосмыслил всё то, о чем он писал. Ему стало стыдно за свою работу.
– Почему же?
– Он работал на государственную прессу. Это были не настоящие новости. Однобоко освещенные события, имеющие с реальностью общего поскольку-постольку. Во время войны корреспондент убеждал себя, что это даже правильно: при помощи лжи не дать окончательно пасть духом солдатам на фронте и их матерям в тылу. Но однажды его посетила мысль, что на таких как он, не только в Германии, но и в странах противника и держится война. Ведь что будет если не указывать человеку на то, что это твой враг, а это друг, что именно ты убиваешь за правое дело, а противник абсолютное зло? Тогда не будет войны, а она, видимо, кому-то нужна.
– Кому же? – искренне надеясь услышать имена, спросил Йозеф.
– Например промышленникам, чтобы иметь спрос на продукцию, или генералам, ради венцов победы, славы и правителям. Ведь каждый власть имущий, в любой стране хочет оставить о себе след в истории и не так важно, будет это светлая эпоха просвещения или страница, написанная кровью, – сказал Ицхак и замолчал. Йозеф задумался, почесал голову с копной светлых волос и сказал:
– Так может, пусть все эти промышленники, генералы, правители, выходят на арену, и решают свои вопросы сами, кулаками? А люди пускай смотрят, как в цирке, нас мама недавно водила! Кто выживет – тому победа и слава.
Ицхак рассмеялся.
– Да, так справедливее. Среди солдат ходила подобная байка, но это, конечно же было не для фронтовых газет.
– А машинка то, машинка как у вас оказалась? – вмешалась Роза.
– Он сам заложил её в ломбард. Избавился как от символа всей лжи, которую написал, – сухо ответил он.
– А еще вот этот листок… – начал Йозеф, но Ицхак его прервал.
– Не более одной истории в день, иначе вы просто разорите старика, и перестанете приходить, – сказал он улыбнувшись.
– Вы всегда можете что-нибудь сочинить! У вас богатая фантазия! —подбодривала его Роза.
– Все мои истории чистая правда, – сказал Ицхак и подмигнул.
Они попрощались. Йозеф обернулся, чтобы еще раз взглянуть на письмо. Теперь он был намерен поскорее научиться хорошо читать, чтобы разгадать эту тайну. Колокольчик над дверью зазвенел, прощаясь с гостями.
Когда Ицхак остался один, он присел за стойку возле кассы, и обрушил голову на ладони. «Я видел страх, боль, ужас. Сотни тысяч бессмысленных смертей. И после этого писал о чести, доблести и героизме, призывая остальных вступить в ряды самоубийц», – вспоминал Ицхак. Он не сказал детям правду о себе. За свою машинку он назначил слишком высокую цену, чтобы её кто-нибудь купил.
6.
Сегодня был особенный день для Вилланда Мердера. Как он сам его называл – «второй день рождения». Два события промежутком в неделю неразрывно связанные – пробуждение после комы и вступление в НСДАП.
Стол изобиловал блюдами, свидетельствуя о том, что дела у семьи идут неплохо. В дверь постучали. Не ожидая, когда хозяин отворит, гости сами вошли в помещение, стянув с ужасным скрипом сапоги.
Отто и Генрих – давние товарищи Вилла. Каждый год они приходили в дом праздновать это необычное торжество, вполне обычным способом. Бутылки с вином опустошались, обнажая души присутствующих. От курицы оставался один только скелет, а песни лились, как и алкоголь. Они обсуждали мир и войну, жизнь и смерть, радость и горе. Младший из них, Отто, отрастил усы, и громче всех выступал за борьбу с мировым еврейством, порой икая от вина. Вилл и Генрих не упускали момента подшутить над молодым борцом, не видавшего серьезных передряг, но всё же, уважали и ценили его как товарища.
Генрих – старший в компании, был более суров и разборчив в словах. О серьезных вещах говорил обдуманно, но если шутил, то самозабвенно и умело. Этому он научился на войне, где без юмора, он, как и многие сошел бы с ума. Но смеясь над проблемами, маленькими и не очень, он сохранил рассудительность пронеся сквозь года.
Товарищи болтали о насущном: изменения распорядка службы, последнем выступлении фюрера, о близкой победе партии в рейхстаге. Братья Мердеры не могли оставить без внимания веселую компанию, а те в свою очередь не упускали возможности пообщаться с молодым поколением. Ведь даже Отто чувствовал себя с ними не таким уж сопляком.
– Когда уже папка запишет вас в гитлерюгенд, бойцы? – спросил Отто покрасневший от вина.
– Там с десяти лет приём, – напомнил Генрих.
– Да ты погляди, какие быки, уже можно брать!
– Точно. И тебя как раз туда запишем, Отто, – Генрих и Вилл рассмеялись, а младший сослуживец что-то обиженно пробурчал. Они всё подтрунивали над его возрастом, однако ему уже исполнилось двадцать пять лет, и скоро он должен был жениться. Но для товарищей он навсегда останется семнадцатилетнем юнцом, почему-то решившим вступить
