Оторвав взгляд от сына, Кураноскэ посмотрел на сидящих ровными рядами двадцать девять ронинов, которым предстояло отправиться на попечение других трех кланов. Во взгляде командора, преисполненном благодарности, читалось прощальное напутствие соратникам:
«Что ж, пришла пора разлуки. Спасибо, друзья! Постарались на славу!»
Не один Кураноскэ, но и все уходящие с ним шестнадцать ронинов так же безмолвно прощались с остающимися: отцы с сыновьями, друзья — с верными друзьями и товарищами. Даже те, кто не был особенно близок, встречаясь глазами, посылали друг другу исполненное глубокого чувства последнее «прости!». Наконец, оставив за собой пустые места в зале, все семнадцать человек под шум дождя скрылись в галерее.
Цунатоси Хосокава, которому вверено было на попечение семнадцать ронинов, уже при первом извещении, полученном в замке, заявил, что готов сам немедленно отправиться куда следует, принять с почетом арестантов и предоставить им кров, так что членам Совета старейшин чуть ли не пришлось его удерживать. Он не только предусмотрел вариант нападения карательного отряда Уэсуги по дороге во время транспортировки ронинов, но и вслух громко выражал одобрение их подвигу. Сам он, правда, в конце концов забирать ронинов не явился, но прислал надежных знатных вассалов. Предводителем был назначен Тобэй Миякэ, получавший содержание в три тысячи коку. Ему в помощь были выделены начальник личной охраны Гунноскэ Камата, офицеры Куро Хирано и Городаю Ёкояма и еще несколько человек. Все офицеры ехали верхом, возглавляя внушительный отряд в восемьсот семьдесят с лишним пехотинцев. Они принесли с собой двадцать два паланкина, не считая пяти запасных.
И без приказа омэцукэ Сэнгоку, велевшего «заботиться как подобает», в клане Хосокава все были готовы оказать ронинам радушный прием.
Когда все семнадцать ронинов расселись по паланкинам, их не стали ни запирать на ключ, ни накрывать сверху сеткой. Обращались с ними весьма почтительно. Было сказано, что, если кто захочет, может свободно отодвигать дверцу. Когда двинулись в путь, носильщикам было приказано нести свою ношу поаккуратнее и особо не трясти, чтобы не тревожить раненых. Несколько самураев с благоговением взялись нести оружие ронинов и прочее их имущество.
Процессия, согласно приказу, неторопливо продвигалась от квартала Атагосита к усадьбе князя, расположенной в квартале Таканава, и прибыла на место в два часа ночи. По дороге ронины выслушали от конвоя немало теплых слов. Один самурай средних лет подошел к паланкинам и сказал:
— Меня зовут Дэнэмон Хориути. Если только вам что-нибудь понадобится, пожалуйста, сразу мне скажите без всякого стеснения!
Как и многие другие, Дэнэмон шел под дождем не раскрывая зонтика.
Хотя усталость затуманивала сознание, ронины не позволяли себе расслабиться. За тростниковыми занавесками паланкинов сквозь темные струи дождя мелькали, покачиваясь, огни фонарей. Лошади месили грязь на раскисших улицах. В лужах плясали перевернутые отражения светильников и человеческих ног. Ронины расслабленно и праздно смотрели на все, и события минувшего дня, а также половины ночи представлялись им сном, наваждением. Но где-то глубоко в подсознании у каждого жила приобретенная за эти два года привычка быть начеку, которая больше была уже не нужна: «Расслабляться нельзя — надо думать о противнике!»
Однако, когда они вновь и вновь повторяли про себя то, что подсказывал им рассудок: «Об этом можно больше не беспокоиться», — где-то в глубине душа откликалась печалью, как если бы из рук в пути выпал посох. Итак, их ожидала смерть. И это было бы еще ничего, но неизвестно, сколько могла продлиться страшная неопределенность…
Когда процессия прибыла на подворье дома Хосокава в Таканаве, ронинов сразу же пригласили в дом и провели в большую гостиную. Князь Хосокава с нетерпением ждал их прибытия, и сам вышел приветствовать гостей в сопровождении своих вассалов. Ронины, опустившись двумя рядами на колени, почтительно пали ниц. Из всех четверых даймё, чьему попечению были поручены ронины, один князь Хосокава самолично вышел к гостям и вступил с ними в разговор. Он похвалил ронинов, назвав их поступок дивным деяньем, сказал, что премного доволен предоставившейся возможностью взять их на попечение и заметил, что, по повелению сёгуна, к ним будет приставлена многочисленная стража, но думать о ней плохо не следует и, если что понадобится, можно обращаться с любой просьбой. С этими словами князь встал и собрался удалиться. Ронины и на том были ему премного благодарны. Тронутые такой заботой, они некоторое время оставались в почтительном поклоне, не смея поднять головы от циновки.
Сам князь, глядя на распростершихся перед ним ронинов, тоже, казалось, был взволнован. Вернувшись в свои покои, он приказал своему управляющему:
— Наверное, они голодны. Накормите их поскорее.
Год между тем близился к концу, и горожане, охваченные предновогодней суетой, азартно обсуждали слухи о свершившейся мести ронинов. Уличные разносчики, понимая свою выгоду, без устали таскали пачки печатных оттисков из одного квартала Эдо в другой. В эпоху, когда еще не было ни обычных газет, ни экстренных выпусков, то был единственный источник новостей, из которого горожане могли почерпнуть сведения о ронинах.
Как только очередной разносчик громко заявлял о своем прибытии, к нему тотчас же сбегались покупатели со всей округи. Над таким листком собирались посудачить соседи, да и в домах все члены семьи только о том и толковали. Весь город был на стороне ронинов. С замиранием сердца все ждали, какую меру наказания присудит ослушникам сёгун. Как это бывало во все времена, за людьми, занимавшими низкое социальное положение, не признавали права открыто выражать свои чувства, апеллируя к государственным деятелям. Если бы такое было возможно, нашлось бы великое множество защитников, которые предложили бы свести наказание ронинов к минимуму, как им представлялось справедливым, но все, что простые люди могли сделать, — это обсуждать события в узком кругу приятелей и знакомых, и, как ни велико было их нетерпение, все принимали как само собой разумеющееся и не подлежащее сомнению, что, согласно обычаям, первое слово всегда имеют самураи, а простолюдинам надлежит перед ними склонять головы.
Однако же, когда страсти в низших слоях до такой степени накаляются, то, как нередко происходит в природе, может случиться перегрев земной коры, которая в определенном месте разверзнется, недовольство выплеснется взрывом — и произойдет извержение вулкана. Однако до тех пор, пока люди робко мирятся со своей рабской участью, им не под силу разворотить гору или расколоть скалы. Только чуть заметный дымок вырывается наружу. Такое в миру называют «глас небес». Особенно часто проявляется он среди жителей больших городов, которые обладают достаточным умом и смекалкой, чтобы не навлекать на себя опасности, но при этом копят в сердцах недовольство. Если говорить образно, они не воздвигают ворот и не ставят стен, а лишь тихонько оклеивают бумагой рамы и на них выплескивают свою тоску от того, что им не дано высказать заветных дум.
Вот эти-то настроения невольно бросились в глаза Пауку Дзиндзюро, когда он бродил по городу. Завидев скопление народу, он подошел поближе и увидел, что на глинобитной стене написано множество шуточных стихов. Почерки были разные, но во всех стишках говорилось о событии, составлявшем злобу дня. Приподнявшись на носки, Дзиндзюро прочел такие строки:
Понапрасну старался Кира
от меча в темноте укрыться.
Зря метались с папаша с сыном,
зря пытались прятаться, трусы!
Что-то треснуло, громыхнуло,
будто вышибли днище в бочке —
ворвались и всех порубили,
тело без головы осталось!
Дзиндзюро невольно усмехнулся.
— А ведь здорово сказано! — выкрикнул кто-то из толпы. У стены сгрудились ремесленники, лавочники, приказчики, монахи. Были там и те, кто случайно завернул сюда, торопясь куда-то по делам в преддверии Нового года. Все не торопились расходиться, дружно посмеиваясь над стишками и весело переговариваясь о том, о сем.
Под булыжником вмиг
заквасился Кодзукэноскэ,
а вассалы его —
кто мечом изрублен в капусту,
кто удрал, себя ж оцарапав…
— Ага, вот такой же стишок написан на стене усадьбы его милости Тёсю! — заметил кто-то.
— Да, небось, кто-то ходит с места на место и пишет себе. Уж больно имя Кодзукэноскэ Кира подходит для забавных стишков: «Кодзукэ» означает «груз», «бремя», а «Кира» так и просится в слово «быть изрубленным — кирарэру». Можно и так, и сяк обыгрывать.
