Во время старости Соломона, жены его склонили сердце его к иным богам, и сердце его не было вполне предано Господу Богу своему.
Служил Соломон и Астарте, божеству Сидонскому, и Милхому, мерзости Аммонитской. Построил он капище Хамосу, мерзости Моавитской, и Молоху, мерзости Аммонитской.
Так сделал он для всех своих чужестранных жен, которые приносили жертвы своим богам.
А ведь Господь наказал сынам Израилевым: «Не входите к ним, чтобы они не склонили сердца вашего к своим богам».
Угасает жизнь, как свечка,
Все лишь прах и суета…
Жил зачем? Умру… И вечно
Будет только пустота.
Был в детстве у Соломона закадычный друг — Ахишар, сын градостроителя. Друзья росли вместе, проводили много времени за беседами. Правда, когда стали уже юношами, их пути разошлись: Ахишар с головой погрузился в любимое дело — он пошел о стопам своего отца, а Соломон проводил время в застольях да в развлечениях с девицами.
Когда Соломон стал царем Израиля, Ахишар остался его преданным слугой. Он построил Храм Господень, который завещал построить царь Давид. Построил он и дом самому царю Соломону. Он украсил Иерусалим многими дворцами и возвел городскую стену, которая сделала город неприступной крепостью.
Народ часто говорил «Храм Ахишара», «Стена Ахишара», «Дворец Ахишара». Возревновал к другу своему Соломон и прогнал его за пределы земли Израиля.
Так и остался Соломон один, без единственного друга своего, окруженный льстецами и прихлебателями, которые славили его в глаза за мудрость, справедливость и доброту. Да и за глаза никто не осмеливался хоть что-то сказать о Соломоне нелицеприятное — ведь доброхоты тут же донесли бы царю хулу, и хулитель рисковал потерять язык вместе с головой!
* * *
Стояла невообразимая жара, полуденное солнце будто нарочно застряло в зените, не желая склоняться к горизонту. Нестерпимо мучила жажда…
Все возвращается на круги своя… Так было при Царе Давиде, так осталось и при Царе Соломоне, сыне Давидовом…
Соломон задумчиво сидел под навесом в белом тканом хитоне. На мраморной площадке перед ним танцевали четыре юных полунагих красавицы. Они были прекрасны, волнообразные движения их рук и соблазнительные изгибы из талий манили, призывные движения их бёдер могли бы свести с ума кого угодно!..
Но Соломон сидел прикрыв глаза, сквозь его неплотно сомкнутые веки, танцовщицы были едва видны. На душе Соломона было мерзко… И уже давно…
Перед ним чередой проносились сонмы женщин, которых у него было столько, сколько бывает звезд в безлунную южную ночь.
А эта, как ее звали? Ну, последняя наложница моего отца? Сунамитянка… Ах, да — Ависага… И как билось тогда сердце, когда она тайком проскальзывала в мою спальню, стоило лишь заснуть отцу!
А потом эта невзрачная дочь фараона, которая ничего толком делать не умела. Тоже мне мумия египетская!
А потом пошло-поехало… Иную ночь с дюжину красоток ублажали меня одновременно.
Соломон потянулся к чаше, где в прохладной воде лежали сочные призывно красные гранаты. Слуга беспрестанно менял чашу, принося новую с только что налитой ключевою водой. Соломон достал гранат, слегка надрезал его по граням и разломил. Видимо, надрез был слишком глубок: гранат брызнул своей ярко багряной кровью на его белоснежное одеяние.
— Еще одна девственница окропила меня своей кровью! — в сердцах пробурчал Соломон и раздраженно бросил прочь гранат, который подпрыгивая на мраморном полу дворца, прокатился меж танцовщицами, которые замерли на мгновение, потом докатился до края площадки и свалился в песок.
Танцовщицы продолжили свой танец, но Соломон раздраженно прошипел:
— Пошли прочь с глаз моих…
Танцовщицы разбежались, боясь гнева всесильного повелителя. Соломон замер, устремив взгляд вдаль… Раздавалось пение цикад. На песке от легкого дуновения жаркого ветерка поднимались танцующими змейками маленькие смерчики, которые тут же моментально будто растворялись в воздухе. В воздухе пахло чем-то пряным.
Соломон проснулся от легкого прикосновения руки. Из-за спины раздался голос одного из телохранителей:
— О владыка Израиля! Да не прогневайся ты на раба своего, но дело не терпит отлагательств. Стражники около дворца задержали подозрительного человека. Он что-то высматривал, щупал камни стен, будто проверяя их прочность. Его хотели зарезать прямо на месте, но он закричал, что он друг царя. Мы привели его сюда: реши сам, правду ли он говорит. Если он лжец, то мы знаем, как с ним поступить…
Соломон повернулся и увидел человека примерно своих же лет, в пыльной одежде. Человек тот стоял понурив голову и держа связанные руки за спиной.
— Развяжите ему руки!
Когда пришельцу развязали руки, он продолжал стоять склонив голову и потирал затекшие от веревки руки.
— Долгих лет тебе, властитель Израиля…
Голос этот показался Соломону знакомым.
— И тебе здравствовать, коли повезет, хе-хе…
Тут человек тот поднял глаза и безбоязненно, почти жёстко посмотрел, не мигая, в очи Соломона.
— Не может быть!.. Это ты?.. Это ты, Ахишар?
Соломон встал, и подошел к Ахишару, ибо это был именно он.
— Да, это я, властитель Израиля.
— Ну, кончай. кончай! Какой я тебе властитель? Мы же с тобой были почти, как братья.
— Да, Шлома, были… Спасибо, что не поступил со мной, как с единокровным своим братом. — Сказал Ахишар с ухмылкой.
— Ну, кто старое помянет, тому глаз вон!
— А кто забудет…
— Ну ладно, ладно. Ты же знаешь, что Адония был подонок.
Соломон замолчал, а потом обратился к другу:
— Какими судьбами ты здесь? Я уже давно забыл сердиться на тебя… Даже, говоря от души, скучал по тебе. Молодец, что нашелся! Так по делу или как?
— Стар стал, решил придти посмотреть на труды рук своих. Ведь все содеянное мною мне дорого — это, как дети мои. Я подхожу ко всем строениям и постройкам своим и глажу камни рукой. И они — не поверишь! — дарят мне свое тепло.
— А меня ты видеть хотел?
— По правде говоря, хотелось, но я не знал, какой встречи от тебя ждать. А главное, прочел я Книгу Екклезиаста… Я сразу понял, что это твоя рука: ведь никто не владеет в городе этом словом так, как ты. Вот о ней-то я и хотел поговорить с тобой…
— Да, не один ты догадался, кто написал эту книгу. Мне уже все уши прожужжали о том, сколь много в ней мудрости.
— Не особенно доверяй льстецам: у каждого из них своя корысть…
Прочитав Екклезиаст, я понял, что ты, Шлома, сильно переменился, поэтому и рискнул войти в Иерусалим. Но готов ли ты выслушать не похвальбу в свой адрес, а искреннее хотя и ласкающее твои уши мнение друга?
— Да, Ахишар. Говори. Уши мои уже давно не слышали правды.
— Тогда наберись терпения, ибо во многом я не согласен с тобой, о чем и буду говорить. А есть ли смысл мне говорить о том, что у нас с тобой общее?
Они расположились поудобнее на подушках, полулежа друг напротив друга. Они лежали и молчали, будто один не решался начать, а второй еще не был готов для беседы…
Солнце, наконец, начало клониться к закату. Вот уже острые пики дальних кипарисов вонзились в его побагровевший диск. На светлом еще небе стали прорисовываться первые звездочки. И без того легкий ветерок стих, будто заснув.
И вот Ахишар начал говорить:
— Ты начинаешь книгу свою словами:
Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует — все суета!
Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?
Вот обо всем этом я и хочу поговорить с тобой, брат мой.
Ты говоришь:
Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.
Идет ветер к югу, и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои.
Что было, то и будет; что делалось, то будет делаться, и ничего нового нет под солнцем.
А что в этом плохого? Ведь если бы солнце болталось в небе постоянно на одном и том же месте, разве было бы лучше?
А так каждый день солнце, поднявшись над горизонтом, пробуждает жизнь на земле своими ласковыми лучами, начиная нашу небольшую, коротенькую однодневную жизнь. Утро — как детство, полдень — как зрелость и вечер — как преклонные годы этой коротенькой жизни. Потом ночь, подобная кратковременной смерти… А на следующий день — опять новая маленькая жизнь! Это ли не прекрасно, брат мой? И проживаем мы много-много таких жизней. И все они разные: одна радостная, а другая печальная, одна веселая, а другая грустная, одна удачливая, а другая невезучая…
Да, вроде бы делается каждый день одно и то же, но ведь ни один день не похож на другой…
И так будет из века в век. И это хорошо!
