С усилием отогнал от себя и это видение. Заставил себя внимательно всмотреться в кипарис за окном, и вновь, который раз, теплая волна поднялась в нем при виде этой божьей красоты, заключенной в столь совершенную форму.
Решительно взялся за перо, чтоб непременно уж закончить писать о московских делах, но тут раздались шаги, и он понял, что это кардинал.
Когда кардинал вошел, писавший встал, склонив голову и ожидая благословения. Кардинал благословил его, окинул быстрым взглядом комнату, пододвинул к столу темный, из гнутого ореха стул, уселся и кивнул ему, чтобы садился тоже.
Он сел и, повернувшись, смотрел на кардинала, ожидая.
Кардинал был для своего сана молод, склонен к полноте, в движениях быстр, ум имел живой. Он интересовался чрезвычайно всем, что касалось Московии, и выспрашивал иногда с настойчивостью о вещах как будто мелких и ничтожных.
— Является ли, по вашему мнению, сын мой, — начал он наконец, — разрушение Московского государства делом нужным для святого престола? Говорите, как всегда, по своему убеждению, даже если вам трудно подыскать доказательства.
— Такое разрушение, ваше преосвященство, не может отвечать интересам святого престола.
— Почему?
— Московское государство является ныне определенной величиной, которую нельзя отвергать во имя интересов Рима и церкви. Если Московия исчезнет, то на всем востоке Европы возникнет хаос, ибо в настоящее время в мире, отец мой, я не вижу иной силы, способной поддерживать порядок там, где в настоящее время его поддерживает Москва.
Кардинал наклонил розовое ухо, словно ему необычайно приятно было слушать то, что говорил его собеседник.
— Так! — он кивнул большой головой, покрытой пурпурной шапочкой, и поглядел черными своими блестящими глазами на говорившего. — А что вы думаете, сын мой, о царе Дмитрии?
— Царя Дмитрия нет в живых, ваше преосвященство.
— Мы знаем, — кивнул опять кардинал. — Нам, однако интересно ваше мнение об этом царе и о причинах его смерти.
— Осмелюсь еще напомнить, что святой престол получил донесение об этих делах от своего доверенного лица, бывшего официально при московском дворе.
— Не упорствуйте, сын мой, и не таитесь, — с нетерпением сказал кардинал. — Донесения упомянутого вами лица воспроизводят события при взгляде как бы из одного пункта, расположенного внутри. Вы же смотрели на них со стороны.
— При взгляде со стороны, ваше преосвященство, составилось у меня мнение, что царь Дмитрий пал жертвою заговора высших, то есть тех, кого называют в России боярами, а также недовольства русских надменностью и бесчинствами польских друзей царя. Опасаясь, перестали в конце концов московские купцы продавать на рынках огнестрельные припасы и оружие польским пришельцам. Не заметил я, однако, среди московских простолюдинов и жителей среднего состояния явственной вражды к царю Дмитрию.
— А какие слухи, сын мой, ходили про царя Дмитрия?
— В предместье Москвы, в одной из тратторий, которые русские называют кабаками, пришлось мне однажды вечером уловить нечто из разговора двух ландскнехтов, то есть немецких наемников, принадлежавших к личной охране царя Дмитрия еще при жизни последнего.
— Что же говорили наемники?
— Один из них объяснял другому, что царь Дмитрий есть истинный сын царя Иоанна. И что если это даже и не так, то сам Дмитрий был убежден, что он Иоаннов сын. Ибо только человек, уверенный в своем царском происхождении, говорил солдат, может допускать те глупости, что он делал. А ловкий пройдоха никогда бы их не совершал, но весьма искусно притворялся и не раздражал бы русских нарушением обычаев.
— Каких же именно, сын мой?
— Некоторые из этих нарушений казались русским весьма предосудительными.
— Гм. Очень интересно, очень интересно.
— Да. Он не почивал, например, после полуденной трапезы по три часа, как прилично исстари считается для русского царя, и не ходил в специальную, излюбленную русскими по причине суровости их климата, парную баню, наполненную удушающим жаром от раскаленных изразцов печей. Весьма возможно, впрочем, что царевич, проведя немало лет в чужих землях, отвык от принятого у себя на родине. Во всяком случае, это весьма возмущало русских.
Кардинал затряс головой.
— Так всегда, сын мой, так всегда, — сказал он. — Самое малое и даже простейшее вызывает при расхождении наибольшее отвращение и даже ярость не только в простонародье, но и в людях образованных. Вы знаете, что жизнь блаженного Августина представляет нам много прискорбных примеров этого.
Оба замолкли, а кардинал, достав из красных складок просторного своего одеяния темные пахучие четки на длинной желтой шелковой нити, долго перебирал их, шепча что-то неслышно.
— Хочу спросить вас еще нечто, сын мой, — сказал он наконец. — Сообщите мне с присущей вам обстоятельностью все, что известно в настоящее время о бедной супруге царя Дмитрия.
— Вы говорите о царице Марине, дочери Сандомирского наместника в Польше Георгия Мнишека?
— Да, именно о ней.
— Покидая три месяца тому назад Московию, я слышал, что царица Марина в Ярославле. Это город на север от Москвы.
— Она в заточении?
— Отнюдь нет, ваше преосвященство. Русские поступили с ней, я бы сказал, великодушно. После переворота и смерти мужа ей лишь указано жить в этом городе, не выезжая никуда. Внутри же его стен в свободе она не стеснена. Я слышал даже, что русские согласны, чтобы она уехала к себе на родину, предварительно отрекшись от всяких притязаний на русскую корону.
Кардинал заметил, что при этих словах говоривший усмехнулся.
— Каким мыслям вы усмехаетесь, сын мой? — спросил он.
— Я подумал, что царица Марина скорее умрет, чем сделает это.
— Почему же вы так думаете?
— Я видел ее въезд в Москву, ваше преосвященство, второго мая 1606 года. Я видел ее лицо в эти минуты и понял, что она согласится взойти на костер, но ни за что не откажется от сана, дарованного ей судьбой. На ее голове, ваше преосвященство, была корона царицы всея Руси.
Кардинал долго молчал, кивая головой, потом сказал:
— Угрожала ли ей опасность во время переворота?
— Передавали, что заговорщики в Кремле, убив царя Дмитрия, ворвались на ее половину и искали ее. Она спаслась будто бы под одеждами одной из своих приближенных дам. Потом опасность миновала.
— Вы называете ее царицей?
— Она пробыла в Москве до переворота всего две недели. Одну неделю — невестой великого князя и царя русского, другую — законной супругой его и царицей Руси. Именовать ее царицей Мариной, ваше преосвященство, кажется мне возможным, хотя бы из сострадания к женщине, вознесенной внезапно на вершину власти почти божеской и столь же внезапно низвергнутой оттуда.
— Благодарю вас, сын мой. — Кардинал поднялся. — Можете быть уверены, что труды ваши, имеющие целью служение вящей славе божьей и святого престола, не останутся незамеченными. Продолжайте свои занятия. Заносите на бумагу замечания и мысли, касающиеся Московии…
— Мне вскоре опять предстоит направиться туда, ваше преосвященство?
— Не думаю, сын мой, не думаю. Мне показалось, что вы… больны этой Московией, а? Заинтересованность в делах московитов, не спорю, помогла вам проникнуть в бытие их глубже других. Но в дальнейшем это может оказаться весьма опасным для вас. Отдыхайте. Трудитесь во славу божью. И постарайтесь вылечиться от своей болезни. Думаю, что строгий монашеский устав ордена кармелитов был бы вам в этом смысле полезен. Хотя бы на время.
Кардинал благословил его и ушел.
Собеседник же кардинала, оставшись один, тяжело опустился на стул и опять обратил взгляд в окно, на кипарис. Он почувствовал себя вдруг старым и больным.
И в этот день ничего уже больше не писал.
Глава вторая. ЦАРИЦА НА ЧАС
Марина с утра опять мотала шелк, потому что это занятие успокаивало ее. Более всего нравился ей бирюзовый. Упругая, блестящая нить неслышно скользила между пальцев.
В раскрытое окошко виден был молодой сад, весь в зелени. Из-за деревьев высовывалась острая луковка церкви. На луковке поблескивал желтым светом крест. Вокруг вспархивали голуби, садились, постукивали по церковной кровле коготками. Водились, значит, эти пернатые создания и здесь, в проклятой стране. И ворковали совсем так, как на родине.
Родина. Марина даже испугалась недоброму чувству, что вдруг опять охватило ее при мысли об отчизне. Забыла ведь тебя она. Или сама отшатнулась? Но отчего? Околдовала Москва. Блеском куполов. Кремлем, просторами, силой, богатством.
Бежит по клубку, льется, ласкается к ладоням шелковая сухая струя. Зачем поверила? Зачем пошла? Не любила, а пошла. Но было, кажется, что-то в самые последние часы, ухватил-таки он тебя чем-то за сердце. Неумелый и не галантный, а приворожил… И потому — плохо тебе, Марина. Тоска. И ничего про это Москва не знает.
