Возле ресторана "Ривьера" Нина увидела группу стражников. Они стучали в запертые двери, но их, видно, не хотели впускать. Этот ресторан пользовался дурной славой, за здешние пьяные оргии комендатура города даже закрывала его, правда, ненадолго. Чем теперь отличилась "Ривьера", было любопытно узнать.
И она узнала - комендант Новороссийска полковник Антонов разрубил гордиев узел, разрешив разместить в громком ресторане прибывшее Военной и Морское Управление. Стражники в развевающихся шинелях, сотрясавшие врата вертепа, олицетворяли суровую мораль войны. Все, отгуляла свое веселая "Ривьера"!
Знакомый Нинин штабс-капитан из комендатуры, одноглазый молодой человек с широкой черной повязкой на лице с легкой улыбкой сказал:
- Я сегодня в роли архангела Азраила. Кажется, наша государственность одолевает разгульных обезьян.
Наверное, он имел в виду неведомую Нине борьбу владельца ресторана Ильинского с властями, в которую вмешивались разные доброхоты.
- Бог вам в помощь, - ответила Нина. - Вы где обедаете? Небось, сидите на сухомятке в своей комендатуре?
Штабс-капитан пожал плечами.
- Приходите в столовую, это здесь, на углу с Воронцовской. Чай, бутерброды, обед - все очень прилично.
- Спасибо, Нина Петровна, - кивнул он.
- Нет, это недорого, - сказала она. - Всего восемьдесят рублей. Как раз на скромный достаток наших офицеров.
Штабс-капитан сжал рот, поглядел на стучащих стражников, потом застенчиво произнес:
- Стыдно за наш достаток.
- Ну приходите... Кстати, я вспомнила - прошлым летом в Екатеринодаре местные власти пытались реквизировать ресторан "Серый медведь". Может быть, слыхали?
- Откуда мне слыхать? Я прошлым летом был у Май-Маевского, надеялся войти в первопрестольную...
- "Серый медведь" - это известная история, - продолжала Нина. - Разгул в нем царил прямо древнеримский, оскорбительный для фронта. Но реквизировать не удалось. Греческий консул заступился. Владелец, оказалось, перед реквизицией приобрел греческий паспорт. И "Серый медведь" стал якобы греческой собственностью. Даже были намеки на разрыв дипломатических отношений.
- Вот как! - с тоской вымолвил штабс-капитан. - Как они, должно быть, радуются, что Россию разорвали на куски...
- Что слышно об эвакуации? - спросила Нина.
- Нина Петровна, мне горько об этом вам говорить, но гражданские беженцы подлежат эвакуации в последнюю очередь, - сообщил офицер, глядя в сторону.
- Это меня не касается! - раздраженно ответила она. - Моя организация принадлежит к составу армии.
Нина попрощалась с ним и направилась дальше по Раевской улице. Однако настроение было испорчено, сделалось тревожно, и тень поручика Козловского реяла в ледяном ветре.
Днем Нина возвращалась по Серебряновской улице и чуть не попала в облаву. В трех шагах от нее тротуар перегородили офицеры с погонами Марковского полка и останавливали всех подряд, требуя документы и с ненавистью отпуская шутки по поводу тыловых крыс.
Остановили широкоплечего мужчину в богатом дореволюционном пальто с бобровым воротником, допытывались, кто он.
- Тили-бом, тили-бом! Повстречался я с жидком! - с хмельным добродушием проговорил один из марковцев, маленький, щуплый, с лицом херувима.
- Я грек! - возразил мужчина. - Что вам угодно?
- А, грек? - обрадованно воскликнул Марковой. - Это ваши пиндосы сегодня выгнали моряков из "Ривьеры"? - Он толкнул грека к стене, тот испуганно поднял руки и покорно отступил.
Офицеры задержали человек шесть, отняли у них документы, и задержанные, словно понимая, что виноваты, приниженно уговаривали отпустить их.
Нина перешла на другую сторону, не дожидаясь, когда марковцы обратят на нее внимание. Ей не было жалко гражданских и грека. Ей было горько за офицеров. Они чувствовали разложение тыла и ничего не могли исправить. Да и кто мог?
Нина только видела, что жизнь на территории Вооруженных Сил Юга России с самого начала была устроена не так, как нужно. Многим фронтовикам это тоже было видно, но Нина еще была шахтаовладелицей, пусть от шахты у нее и остались одни бумаги, и она замечала глубже несоответствия корниловского слепого патриотизма и эгоизма торгово-промышленных интересов. В минуту отчаяния, когда добровольцы оставили Роестов, она думала, что нужно было установить в тылу жестокие наказания, вплоть до виселиц, лишь бы заморозить разложение. И еще нужно было решить, за что воевать. А то воевали за разное, за монархию и за республику, не зная, как будет на самом деле. А были бы заградительные отряды с пулеметами, были бы ясные цели - и взяли бы еще крепче большевиков "единую и неделимую" под уздцы.
Но судя по всему, теперь уже было поздно.
И Нина не удивилась, узнав, что "Ривьера" вправду устояла против военно-морского ведомства - снова вмешался представитель греческого консула. Чему удивляться? Это был конец. Следовало позаботиться о своей голове.
* * *
Первого марта в город прибыл главнокомандующий Деникин.
Второго марта опубликовали его приказ: "Армии тают. Все мои приказы о ловле и карах дезертиров и уклоняющихся остаются мертвой буквой... Приходится применить другой метод. Если в недельный срок тыл не будет расчищен и дезертиры и уклоняющиеся не будут высланы на фронт, то кары, им предназначенные, до смертной казни включительно, обращу против тех лиц, которым это дело поручено и которые своим попустительством губят армию".
Приказ произвел жалкое впечатление, как будто Антон Иванович не знал, что делать, и погрозил: "Ужо вам!"
Гораздо страшнее были известия о критическом положении морского транспорта, кризисе угля в Европе и отсутствии тоннажа. Из этого явствовало - не все спасутся из Новороссийска и кому-то суждено идти на плаху.
Газеты печатали маловразумительные военные сводки. Зато на других газетных страницах рисовалась картина краха. Призыв опомниться во имя павших героев соседствовал со статьей "Причины катастрофы", информация о создании в Константинополе справочного бюро, где будут сосредоточены сведения об эвакуировавшихся, - рядом с заметкой "Адская машина в Софии", в которой повествовалось про взрыв в театре во время лекции по русскому вопросу, но больше всего горького говорил список подлежащих расформированию частей. Кого здесь только не было! Все летело в бездну: Харьковский коренной железнодорожный парк, управление Славяно-Сербского воинского начальника, первая батарея отдельного Артиллерийского тяжелого дивизиона, Союз общественных организаций имени генерала Корнилова, первый охранный железнодорожный батальон... (Нина с жадностью, словно наблюдая за казнью неизвестных ей людей, читала список). И вместе с Черноморским уголовно-розыскным отделением, Воинским кооперативом ВСЮР, Государственным коннозаводством, армейской починочной портняжной мастерской, вместе с персоналом врачебно-питательного поезда, управления местами заключения, вместе с комиссией по реализации военной добычи Добрармии летела в бездну и Нина Петровна Григорова.
Девятого марта, в понедельник, объявили в Эвакуационном 1 бюллетене № 1 правила и порядок эвакуации, из коих следовало, что такие, как Нина, будут эвакуированы после чинов военного и гражданского ведомства и их семей.
Горе было велико, ему не было названия!
Стоило ли жить? Проклятые французы, угнавшие при эвакуации Одессы лучшие русские пароходы, подлые англичане, провозглашавшие устами своего Ллойд-Джорджа в палате общин, что они потерпели неудачу в попытке восстановить Россию силою оружия, а теперь будут делать это при помощи торговли, ибо им, этим бесстыдным торгашам, хочется скорее получить русский хлеб, - все эти союзники предавали Белую идею в открытую, как старую кобылу. Не хватало лишь живодерни.
Нина кинулась на Воронцовскую, в канцелярию главной комиссии по эвакуации, просить пропуск. Она бежала навстречу сильному ветру, сгибаясь, отворачиваясь, и наивно говорила себе, что там должны учесть всю ее работу. Она понимала, что наивно, но ведь она еще была вдовой офицера, первопоходницей, на ее руках умирали герои.
Однако Нина не протолкнулась дальше приемной. Ее направили на Серебряковскую, в канцелярию заведующего гражданской эвакуацией Флока, и она, как оглушенная, оглядывалась, видя вокруг острые хищные глаза и мрачные рты. За пальмой сидели на диване три инвалида. Один закрыл лицо руками, двое других страдальчески смотрели перед собой. Они были еще несчастнее ее. Костыли и деревяшки протезов напоминали о кровавых полях, подвигах и безнадежности. Когда-то Нина в калединском Новочеркасске увлекла маленького гимназиста Сашу Колодуба, сына горного инженера, приютившего ее после бегства из занятого красными Дмитриевского, увлекла идти в партизанскую дружину и через несколько дней Саша вернулся с раздробленными ногами, получив в награду такую деревяшку. Разница между круглолицым уходящим юношей и вернувшимся бескровным мучеником, привезенным в лазарет, - вот какая была жертва. И теперь все вокруг было жертвой.
