Серьезней был настроен председатель Государственной думы М.В. Родзянко. Он отстучал телеграмму Николаю II в 303 слова:
«…Народные волнения, начавшиеся в Петрограде, принимают стихийный характер и угрожающие размеры. Основы их — недостаток печеного хлеба и слабый подвоз муки, но главным образом вполне недоверие к власти, неспособной вывести страну из тяжелого положения. На этой почве, несомненно, разовьются события, сдержать которые можно временно ценою пролития крови мирных граждан, но которых при повторении сдержать будет невозможно. Движение может переброситься на железные дороги, и жизнь страны замрет в самую тяжелую минуту…
Государь, спасите Россию, ей грозит унижение и позор… Безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна, и поручите ему составить правительство, которому будет доверять все население».
Государь внимательно прочитал телеграмму. Ни один мускул не дрогнул на его красивом лице. Как всегда, он был сдержан, ровен и приветлив.
— Константин Дмитриевич, — обратился Николай Александрович к генерал-адъютанту Нилову, — почему бы нам не сыграть в домино? Это отвлечет от тягостных раздумий.
Позвали кого-то двоих. Сыграли две партии. Мрачное настроение все же не проходило.
Тогда Николай Александрович, неспешно отпивая чай из невесомой чашки тонкого фарфора, выпускавшегося собственным императорским заводом в Петербурге, продиктовал телеграмму генералу Хабалову, главнокомандующему Петроградским военным округом:
«Повелеваю вам прекратить с завтрашнего дня всякие беспорядки на улицах столицы, недопустимые в то время, когда отечество ведет тяжелую войну с Германией. Николай».
Про себя император решил: «Еду в столицу!»
Стало легче, но ненадолго. В час 12 минут ночи наступившего нового дня — 27 февраля — Николай получил новую телеграмму Родзянко:
«Занятия Государственной думы указом Вашего Величества прерваны до апреля… Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров… Гражданская война началась и разгорается…»
Государь протянул телеграмму Нилову.
Прочитав текст, царский любимец налил себе большой фужер водки и зачерпнул серебряной ложкой икру. Выпив водку, он забыл съесть икру, но зато с неожиданным надрывом произнес:
— Попомните: все будем висеть на фонарях. Наша революция прольет столько крови, сколько не видел свет.
Царь посмотрел на него почти с ненавистью, укоризненно покачав головой. Почему-то он сразу подумал о детях. И вдруг воспоминание пронзило его: ровно год назад, 27 февраля, после доклада того же Родзянко, обвинявшего Распутина во всех смертных грехах, в том числе в темных делишках с аферистами Рубинштейном, Манусом и другими «тыловыми героями», он распорядился выслать Распутина в Тобольск.
Увы! Жена устроила истерику, на горе самого Григория Ефимовича уговорила мужа отменить это решение, которое могло того спасти.
В это время с какой-то бумагой вошел граф Граббе. Николай обратился к нему:
— Почему в столице голод? Ведь мне много раз докладывали, что в России достаточно продовольствия?
Он испытующе смотрел на графа. Тот неопределенно пожал плечами.
— Тогда я вам скажу: это откровенное вредительство. Это назло правительству, чтобы вызвать недовольство толпы.
Резко повернувшись, царь вышел из помещения. Граббе хранил молчание. Нилов, услыхав о продовольствии, выпил еще водки и на этот раз откушал икры. Тихонько замурлыкал:
«Не стая воронов слеталась…»
2
Лидеры различных партий, входивших в Государственную думу, суетились. Трон, который они энергично помогали расшатывать, накренился так, что стало ясно: императору на нем не удержаться. Вечером 1 марта в Петрограде состоялось объединенное заседание Временного комитета думы и Временного правительства. Решать судьбу России явились Ю.М. Стеклов (Нахамкес), Н.Н. Суханов (Гиммер), Н.С. Чхеидзе и другие. Говорили долго. Решили: провести амнистию по всем делам, в том числе и террористическим, объявить свободу слова, стачек, печати и прочего, с распространением всего этого и на военнослужащих, отменить все сословные и национальные ограничения и т.п.
Работали без сна, питались бутербродами — на бегу. А.И. Гучков и В.В. Шульгин были командированы к царю в Псков. Поезд отправлялся в три часа дня. Экзальтированные дамы, собравшиеся на перроне, посылали воздушные поцелуи и взвизгивали:
— Без отречения не возвращаться!
В десять вечера гонцы прибыли в Псков и тут же были потребованы к императору. Гучков протянул царю «набросок»…
Ровно через час пятнадцать Николай II передал Гучкову две четвертушки бумаги, которую обычно в Ставке использовали для телеграмм. На машинке с фиолетовой лентой было напечатано:
«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно было ниспослать России новое тяжелое испытание. Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками сможет окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы, и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие нашему брату, нашему великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол государства Российского. Заповедуем брату нашему править делами государственными в полном и нерушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены. Во имя горячо любимой родины призываем всех верных сынов отечества к исполнению своего святого долга перед ним, повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний, помочь ему, вместе с представителями народа, вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.
Николай».
Император протянул бумагу и с грустью выдохнул:
— Я берег не самодержавную власть, а Россию. Перемена формы правления не даст счастья народу.
Положив отречение в большую папку крокодильей кожи и низко поклонившись царю, Шульгин вышел из вагона. За ним по шпалам семенил Гучков.
— Какую дребедень мы предложили подписать царю! И как благородны его прощальные слова. Нет, Россию он любит не меньше нашего, — Шульгин тяжко вздохнул.
Старый уютный дом был сломан.
3
В Петроград потянулись представители различных фракций, партий, объединений, все те, кто мечтал занять освободившееся место на троне или хотя бы где-то рядом, откуда можно в верноподданническом экстазе дотянуться до стоп нового домоправителя.
Воскресным утром 12 марта 1917 года в Петроград прибыл транссибирский экспресс. Среди пассажиров, ступивших на перрон, самыми неприметными были, пожалуй, трое, возвращавшиеся из ссылки. Один из них депутат IV Государственной думы Муранов. Другой — бывший студент Московского университета, редактор газеты «Правда» в 1913–1914 годах Лев Каменев-Розенфельд.
Третьим оказался 37-летний человек в барашковой шапке, невысокого роста, с чуть согнутой в локте левой рукой. Когда-то в детстве он повредил ее, и она навсегда осталась нездоровой. Звали его Иосиф Джугашвили. Это имя пока что никому ничего не говорило, оно было известно лишь секретным службам Охранного отделения да кучке товарищей по малочисленной партии большевиков. Себя он называл внушительной кличкой — Сталин. Но друзья обращались к нему короче — Сосо или Коба. Свои статьи и книги он подписывал: «К. Сталин».
— Сосо, давай мешок помогу донести! — вызвался Каменев, весь сиявший счастьем от предчувствия великих дел, которые ждали его. Сталин кисло усмехнулся:
— Помоги себе, Лева!
Он не любил показывать свои слабости, в чем бы они ни выражались. Может, поэтому Сталин как-то особенно ухарски забросил скудный мешок за спину и споро, не оглядываясь, зашагал по перрону.
Его спутники заспешили за ним.
Словно желая смягчить резкость тона, Сталин мило улыбнулся, и его узкое рябое лицо сразу сделалось хитровато-добродушным:
— Помнишь, Лева, старую мудрость: «Никто тому не поможет, кто сам себе помочь не может»?
